Билеты в Большой театр 
С творчеством Чайковского связано и другое замечательное создание Держинской — Лиза в «Пиковой даме». Более семидесяти лет прошло со времени первой постановки «Пиковой дамы», каждая драматическая и лирико-романтическая певица имеет в своем репертуаре партию Лизы. Но в истории оперной сцены властвует образ, созданный Держинской в благородных классических формах высокого одухотворенного искусства. Как говорила сама певица, ее понимание Лизы претерпевало значительную эволюцию. От первого интуитивного увлечения звуковой стихией партии (еще на сцене Сергиевского Народного Дома) Держинская пришла к глубокой реалистической концепции роли. «Нельзя думать, что в первой встрече с ролью всегда можно найти ее законченное толкование»,— писала Держинская. — Образ Лизы сопровождал меня всю мою сценическую жизнь; я не переставала работать над ним, проверять мое отношение к нему в целом и деталях, искать наиболее правдивое и близкое к музыке его сценическое воплощение».
В этом помогли и чуткое проникновение в музыку любимого композитора, и большая общая культура, изучение художественных и исторических памятников эпохи. Обстановка старого дворянского Петербурга, анализ образа Лизы в повести Пушкина и сравнение с трактовкой его Чайковским помогли Держинской не только ясно представить себе мир, окружавший Лизу, но и трансформацию пушкинского замысла в опере: «Здесь целиком властвует стихия любви, роковой, беспощадной, неумолимой, глухой к голосу рассудка. Но любить так беспредельно и самозабвенно, как любит Лиза, могут только очень сильные и глубокие натуры, обладающие большими страстями. Эту цельность характера Лизы Чайковского подчеркивает и ее трагический конец». Так поняла Держинская оперную Лизу. Отсюда шло ее понимание внутреннего единства образа в сквозном действии, в развитии трагической идеи. Уже первая встреча Лизы с Германом в Летнем саду создает ощущение смутной тревоги, которая окутывает зарождающееся чувство. Это настроение ведет к страстной огневой вспышке эмоций, к глубокому потрясению души Лизы в сцене с Германом, когда уже осознанное чувство властно захватывает ее. Оркестровое вступление к арии у Канавки подсказывает артистке психологическую основу сцены: душевное смятение Лизы, достигающее здесь кульминации, выражается в резкой смене настроений, в психологических контрастах. Возрастающая тревога, напряженность ожидания, страх сменяются чувством безмерной усталости, упадка душевных сил; затем снова проблески надежды, минутная радость свидания с Германом, еще острее подчеркивающие новый взрыв отчаяния Лизы, ясное осознание катастрофы, логически подводящее к трагическому концу.
Все эти тонкие психологические нюансы отчетливо передавал голос Держинской. Богатая палитра красок певицы еще более обогащалась разнообразием интонационной выразительности, чуткостью к слову. «Через декламацию, через слово, его психологическую окраску,— писала певица,— я стремилась найти правдивое звуковое выражение образа. Наблюдая творчество своих великих соратников по сцене — Собинова, "Неждановой, особенно Шаляпина — я училась находить естественное вокальное воплощение слова, психологическую интонацию в звуках». Держинская добивается упорной работой, длительными поисками точной окраски звука, отвечающего настроению сцены и поэтическому тексту. Так, например, по личному свидетельству певицы, она долго искала выразительной тембровой окраски начальной фразы арии Лизы во второй картине оперы: «Откуда эти слезы? Зачем они?» Певице хотелось найти здесь яркий контраст ко второй половине арии, эмоциональный тонус которой так остро подчеркнут светом до мажора, особенно пленительно звучащим после минорных бемольных тональностей. И вот как-то задумавшись над этой фразой в тиши своего рабочего кабинета, Ксения Георгиевна вдруг мысленно представила себе звучание предшествующего арии соло английского рожка с его низким, глуховатым, как бы немного сдавленным тембром, напоминающим голос человека, охваченного тяжелыми переживаниями. Вслед за этим Держинская нашла и соответствующее звучание своего голоса; она начинала арию чуть притушенным, как будто завуалированным звуком, но очень теплым, задушевным по интонации, проникнутым настроением томительной, безотчетной тоски, затаенного горя, рояеденного душевным одиночеством Лизы среди холодной пышности окружающего мира. Тем сильнее подчеркивала артистка душевный подъем Лизы во второй части арии, где находит себе выход долго сдерживаемое никому не поведанное чувство («О, слушай, ночь! Тебе одной поверю тайну души моей!»), которое, зрея в одиночестве, приобретает особую силу и насыщенность.
Здесь певица давала полную свободу голосу, добиваясь яркого, светлого звучания и естественно подходя к предельным нотам верхнего регистра, выражающим кульминацию восторженного эмоционального порыва Лизы. Слушатель понимает: любовь, наполнявшая душу Лизы, здесь впервые изливается вовне с такой силой, что рассудок оказывается бессильным. Этим подготавливается вся дальнейшая сцена с Германом, и решается судьба героини, повинующейся своему чувству. В роли Лизы с особой отчетливостью выявлялась изумительная способность Держинской на протяжении всего спектакля жить в образе. Не только в сольных сценах или дуэтах, но и в больших ансамблях, и в эпизодах, где партия Лизы не занимает первостепенного места, Держинская всегда оставалась в кругу переживаний своей героини. Характерным примером тому является сцена с Елецким на балу. Это очень трудный эпизод для исполнительницы партии Лизы, ибо, почти не располагая в этой сцене музыкальным материалом, она в то же время постоянно находится в центре внимания зрителя. В исполнении Держинской эта сцена надолго запечатлелась в памяти. Прошло тридцать лет, а может быть и более, со времени последнего выступления Держинской в партии Лизы в спектакле Большого театра. Но и сейчас отчетливо встает в памяти ее сцена с Елецким.
