Билеты в Большой театр 
Но особой выразительности достигла Держинская в сцене перед храмом. Здесь ее героиня являлась уже преображенной страданием. — Я помню,— говорила мне впоследствии Ксения Георгиевна,— что меня мучили не страх перед наказанием, не кара небесная, а терзания совести, страшный стыд перед содеянным. Ужас определял основное настроение сцены. Вся фигура артистки, лицо, широко раскрытые, поднятые вверх руки выражали предельное раскаяние. Лирика здесь уступала место большой драматической экспрессии. Среди лучших образов Держинской была и Аида. Вспоминается один из последних спектаклей «Аиды» с участием Держинской в январе 1941 года. Амнерис превосходно пела М. Максакова. Дирижировал А. Мелик-Пашаев, живо чувствовавший драматическую экспрессию музыки Верди. Благодаря этому ансамблю рядовой спектакль в филиале Большого театра («Аида» тогда шла на малой сцене) прозвучал как премьера. Помню — зрители долго не покидали театра, награждая исполнителей бурными овациями. В партии Аиды особенно заметна была способность певицы очищать оперный образ от груза мелодраматических штампов. Голос Держинской великолепно звучал и в больших ансамблях, и в драматических моментах роли. Но неповторимым обаянием дышали ария третьего акта и соль-минорный дуэт с Радамесом. Звуковая стихия с предельной поэтичностью раскрывалась в этих cantabile, dolcissimo, рррр, morendo, legato, и portamento, в блестящей филировке знаменитого до третьей октавы (в финале арии).
Глубокой задушевностью было проникнуто исполнение дуэта. Тончайшие изгибы мелодии с вкрадчивыми, скользящими по нисходящим полутонам интонациями в исполнении Держинской трогали своей идеальной пластической красотой. Заключительная фраза дуэта, восходящая на протяжении почти двух октав — от до первой октавы до си-бемоль второй — звучала на тончайшем замирающем pianissimo. Такое же morendo покоряло в Ges-dur'ном эпизоде финала оперы. Когда в 1958 году в этой партии на сцене Большого театра выступила великолепная английская певица Хеммонд, она немного напомнила своим лирическим ощущением музыки Верди интерпретацию Держинской. Но Хеммонд не обладает той покоряющей красотой и выразительностью тембра, которыми отличался голос Держинской. Каждый большой художник создает лучшие свои творения обычно на почве родного искусства. Это можно сказать и о Держинской. Ее образы русских женщин по праву можно назвать классическими. Русский драматический репертуар еще не знал исполнительницы такого обаяния, такого глубокого проникновения в поэзию национального характера...
Многие образы русской оперной классики запечатлелись в памяти зрителей моего поколения в тех чертах, которыми наделила их Держинская. Думаешь о Ярослав¬не, и перед глазами встает величавая стройная фигура княгини, с неторопливой строгой пластикой движений... Вспоминаешь ли «Пиковую даму» и вновь представляешь Лизу только такой, какой запомнилась она в исполнении Держинской: крупная ив то же время необычайно изящная, даже элегантная в своем кринолине и белом парике на горделиво посаженной голове, с тонкими выхоленными руками... В ней чувствовались и страстность, и славянская мягкость, и лирическая грусть... К этим образам надо присоединить обаятельную в своей женственной силе Настасью, целомудренно чистую Февронию, патетически взволнованную Веру Шелогу и сказочно-эпическую Милитрису...
Партия Настасьи заслужила певице первую большую артистическую славу. Как известно, премьера «Чародейки» на сцене Мариинского театра в 1887 году и на сцене Большого театра в 1890 году принесли Чайковскому много незаслуженных огорчений. В Петербурге зал был наполовину пуст уже на пятом представлении оперы, а в Москве она выдержала только один спектакль! Так небрежно было в первый раз поставлено и исполнено это детище Чайковского в Большом театре. В Петербурге же главной виновницей слабого успеха оперы, как отмечал сам Чайковский, явилась исполнительница партии Настасьи Э. К. Павловская. Прекрасная певица, она, однако, не поняла своей героини, найдя ее непоэтичной, некрасивой, неидеальной. «Подумайте,— упрекала она Чайковского,— Татьяна, Орлеанская дева, Мария и вдруг Чародейка, Настасья с постоялого двора, кума...» И там, где Чайковский стремился раскрыть душевную глубину и «могучую красоту женственности» Настасьи, Павловская искала жгучую романтическую драму, внешнюю патетику, яркие эффекты. Это помешало ей раскрыть лирическое обаяние образа. Честь реабилитации «Чародейки» на сцене Большого театра принадлежала его главному дирижеру Вячеславу Суку и Держинской. О выдающемся успехе молодой артистки в роли Настасьи говорит уже тот факт, что все спектакли «Чародейки», кроме первого, были отданы Держинской.
Артистическая индивидуальность певицы наиболее ярко ответила замыслу Чайковского, стремившегося раскрыть в музыке могучую силу преобразившего Настасью чувства. В распевной широте партии, в мелодическом богатстве речитативов артистка увидела национальный характер русской женщины, красивый своей человечностью и щедростью души. «В этом ярком народном образе лирическая широта, огромная глубина чувства сочетаются с волевым началом, большой внутренней силой... Эти черты я стремилась раскрыть в своем исполнении Кумы, с виду веселой и задорной, красивой хозяйки постоялого двора»,— писала впоследствии певица.
Драматическая широта голоса и ласковость тембра создавали разнообразную красочную палитру вокальной звукописи. В арии Кумы «Глянуть с Нижнего» голос певицы своими мягкими распевными интонациями вызывал в слушателе поэтическое ощущение беспредельного простора русской природы, ее теплых и нежных красок. В ариозо Кумы последнего акта покорял глубокий лиризм. Согретый внутренним огнем, жаждой счастья, звучал страстный призыв: «Поскорей приходи и умчимся с тобой мы подальше от зол и от бед!» Правдивое развитие чувства естественно подводило к кульминации вокальной экспрессии на си второй октавы. Мастерское филирование этой ноты, от pianissimo до fortissimo, мягкий легатированный спуск к грудным нотам на словах «нетерпеньем горю я тебя увидать» придавали голосу Держинской трепетность выражения, верно обрисовывающего эмоциональное состояние Кумы. С образом Настасьи тесно сливался и весь внешний облик молодой певицы; высокая фигура, плавное спокойствие и скупость жестов, свойственная русской женщине простота и искренность сценического поведения, отвечавшие внутреннему достоинству, душевной содержательности героини Чайковского.
