Билеты в Большой театр 
Мои воспоминания. Юность. (продолжение)
Незабываема была и сцена смерти. Когда Арман прибегал к ней, умирающей, она бросалась к нему с улыбкой и словно таяла в его объятиях, становилась маленькой-маленькой, а потом вдруг будто роковая печать появлялась на ее лице, она выскальзывала из объятий Армана и падала, как подкошенная, с остановившимися глазами, в которых были и страх, и ужас, и любовь.
Я ушла со спектакля глубоко потрясенная этой игрой, ее трудно описать словами, и до сих пор бережно храню у себя фотографию Элеоноры Дузе.
Но вот как-то в театре «Казино» в Монте-Карло были объявлены гастроли Федора Ивановича Шаляпина. Шаляпин должен был петь. Мефистофеля. Он совершал свою первую поездку по Европе.
Театр «Казино» видел лучших певцов мира. Иностранцы думали,, что русские живут только итальянским и французским искусством, но вот приехал русский певец, спел Мефистофеля и покорил их. Появление Шаляпина не только певца, но и драматического актера произвело впечатление грома среди ясного неба. Его Мефистофель — гениален: он показал всю гибкость своего могучего таланта.
Вот он молча стоит перед зрителями, но как музыкально и зловеще выразительно властвует он над толпой! Над ним синеет небо, гремит хор. Вдруг раздаются звуки — дерзкие, саркастические, это появляется он, дух зла, длинный, гибкий, закутанный в черный плащ, который свисает складками. Мрачной злобой горят его глаза, а лицо точно высечено из камня. Дерзкий и властный, загадочный, насмешливый, все отрицающий, с лицом, искаженным судорогой демонического недовольства. Мощно раскатывается могучий бархатный голос Шаляпина. Так и вижу и слышу его поющего: «Я смерть и зло, я тот дух, что отрицает все, и в этом суть моя». Особенно выразительны были глаза и руки Шаляпина. Ему были свойственны в высшей степени необычайная мимика, чувство ритма, гармония музыкального и драматического начал. Монументальность позы, пластичность каждого движения и слитность с музыкой. Помню, один итальянец сказал: «Это не актер, это сам дьявол». И действительно, Шаляпин — Мефистофель будто держал в своих руках весь мир.
Выступление Шаляпина в роли Мефистофеля казалось откровением в оперном искусстве, и именно в связи с успехом Шаляпина пробудился за границей интерес к русской опере.
Много лет спустя, уже в России, я увидела Шаляпина в Большом театре в роли Бориса Годунова. До начала спектакля за кулисами уже в костюме Бориса Шаляпин повторял пушкинские слова, вживаясь в трагедию царя. Шаляпин вообще огромное значение придавал слову. Какая царственность, какая красота, какая торжественная поступь; в голосе, звучащем, как орган,— тревога, душевная скорбь, муки совести, ужас одиночества, отчаяние человека, потерявшего опору, страх перед неведомым, жалость к русскому народу («Словно дикий зверь, бродит люд зачумленный, голодная, бедная стонет Русь»). Ужасное сознание своей вины и, наконец, самое страшное — призрак, неотступно стоящий перед взором царя, «дитя окровавленное». Шаляпин тяжело дышит, у него перехватило горло, сердце бьется так, что, кажется, слышно его биение. И верилось, что он все променял бы—«венец, почет, власть — за мир души, за то, чтобы была ему пощада». Этот крик Шаляпина, этот раздирающий вопль: «И не было пощады...»— и сейчас звучит в ушах. Не в силах снести этот вихрь терзаний, Шаляпин — Борис роняет голову на стол и замирает.
Только большой трагедийный актер мог так слушать рассказ боярина Шуйского об убиенном царевиче. Лицо Бориса искажается от боли; это ярчайший образ жертвы своей совести. Но вот Шуйский уходит. Шаляпин — Борис выпрямляется, а затем, как подкошенный, падает на колени, почти опрокидывая стол, срывает парчовую скатерть, мечется по полу, кидая свое большое тело из стороны в сторону, хватаясь за стол, за табурет, будто желая забиться куда-нибудь, чтобы укрыться от призрака. Напряжение достигает высшей точки при словах: «Чур, чур, дитя, не я твой лиходей...». Обессиленный, с помутившимся взором, он вдруг с младенческим выражением на лице поет: «Помилуй душу преступного царя Бориса». Сцена прощания с сыном и смерти; страшный крик: «Ой, душно... душно... свету!..», предшествовавший этой сцене, достигали такого высокого совершенства, что описать их трудно...
Я ушла из театра глубоко взволнованная, с твердым сознанием, что Шаляпин не только певец, но и трагедийный актер, что он внес в наше оперное искусство что-то новое, до сих пор никем еще не найденное, что он слил воедино пение и игру в опере и что Шаляпин — настоящий русский самородок.
Будучи еще совсем юной девушкой, я не могла до конца проанализировать свои впечатления, но ясно помню, как всем моим существом ощущала то новое, что внес Шаляпин в искусство, понимала, что это» и есть та настоящая правда, к которой нужно стремиться, торжествовала, что наше русское искусство победило и что Шаляпин своим творчеством показал всю силу и самобытность русской реалистической оперы...
Иллюстрации к книге:
Н.А. Обухова (в первом ряду)
Ницца. 1909
