Билеты в Большой театр 
Мои воспоминания. Детство.
Мой дедушка, Адриан Семенович Мазараки, отец моей матери, родился в 1835 году. Он жил и воспитывался в Петербурге. Окончив Пажеский корпус, поступил в Семеновский полк, но рано вышел в отставку. Женился на Анне Павловне Барщевой и безумно любил свою жену. Однако через год после свадьбы бабушка умерла, оставив на руках дедушки дочь, нашу маму, совсем крошкой. Маму назвали Марией. Овдовев еще совсем молодым, дедушка больше не женился. Он посвятил себя обожаемой дочке. Вместе с ним маму воспитывали ее бабушка и няня Надежда Григорьевна, которую мама очень любила.
Детство свое мама провела в деревне, в имении Хворостянка Уоманского уезда Тамбовской губернии. При ней были русская учительница и француженка. Уроки фортепьяно ей давал сам дедушка, который был замечательным музыкантом. Блестящий собеседник и великолепный пианист, он являлся одним из основателей в ближайшем от нас городе Воронеже Филармонического общества, ставшего впоследствии отделением Русского музыкального общества. Дедушка был дружен с семьей Рубинштейнов. Я знаю по рассказам, что он неизменно принимал участие в судьбе обоих братьев.
Няня рассказывала нам, что мама была очень веселая, резвая, любила смеяться. Она, так же как позже и мы, боялась дедушку — своего отца, хотя горячо его любила. Если дедушка уезжал, она собирала дворовых девушек, затевала игры в горелки, в «жгуты».
Когда мама стала барышней, дедушка решил дать ей образование в Москве; зимой они ездили туда. Уроки музыки в Москве ей давала Александра Ивановна Губерт, друг Петра Ильича Чайковского. Впоследствии, когда мы с сестрой поступили в консерваторию, Александра Ивановна Губерт была там инспектрисой. Узнав, что мы дочери Мани Мазараки, как она ее называла, Александра Ивановна очень нас полюбила.
Мама стала выезжать и встретила моего будущего отца — Андрея Трофимовича Обухова, красивого офицера, влюбилась и вышла за него замуж.
Отец окончил Тверское кавалерийское училище и служил в Сумском гусарском полку. Потом был откомандирован адъютантом к командующему Московским военным округом. После женитьбы он вышел в отставку, уехал в деревню и стал заниматься хозяйством в имении дедушки.
Первые годы своего замужества мама жила в Хворостянке — счастливая, жизнерадостная — ив Москву приезжала только для родов. В первый год родилась моя сестра Аня, во второй — я, в третий — брат Юрий. А на четвертом году мама умерла от быстро развившейся скоротечной чахотки. Скончалась она в Ялте, окруженная детьми, мужем и отцом. Гроб с телом перевезли в Хворостянку и похоронили в ограде нашей сельской церкви. Осталось трое маленьких сирот. Сестре было три года, мне — два, а брату — один год.
Горе дедушки и отца было неописуемо...
После смерти мамы все заботы о нашем воспитании легли на дедушку. Он был ближе нам, чем отец, который жил обособленно, занимая комнаты в одной половине нижнего этажа дома, тогда как мы, все остальные — дети с дедушкой,— жили во втором этаже.
Смерть нашей матери очень тяжело повлияла на дедушку. Он стал раздражительным и нервным, иногда на него находили острые приступы меланхолии; но вообще он был добрым человеком. Мы, дети, очень его любили и были к нему сильно привязаны, но иногда как-то боялись, зная неровность его характера.
Имение, в котором мы жили, находилось в черноземной полосе России.
Много страниц детства, отрочества и юности перелистываю я мысленно в своей памяти, вспоминая себя совсем маленькой, когда мы жили в деревне, в старинном двухэтажном доме, окруженном густым садом. С высоты второго этажа были видны даль полей и широкий простор, которые и сейчас меня так привлекают и манят.
Я любила наш старый дом с большой террасой и цветниками вокруг. В доме было много комнат, уставленных старинной мебелью, с семейными портретами по стенам. В большой красивой гостиной стоял концертный рояль. От этих портретов, от комнат, от стен, от тенистого сада, от деревьев, которые смотрели прямо в окна, веяло какой-то сосредоточенной думой, тихим, ласковым уютом. Помню бесконечные коридоры, переходы, площадки, лестницы. Мы любили бегать по этим таинственным закоулкам и играть в прятки, в «разбойников» и другие игры.
В нашем доме было много интересных книг, я вспоминаю длинные зимние вечера, когда дедушка читал нам вслух, сидя в своем вольтеровском кресле.
Я любила наш парк с вековыми липами, пруд, над которым опускали ветви плакучие ивы, отражаясь в воде, как в зеркале, и, казалось, тихо дремавшие. В конце липовой аллеи стояла старенькая беседка, обвитая хмелем. Про эту беседку ходило много всяких рассказов, всяких «былей и небылиц», и вечерами в ней бывало страшно, но в знойный летний день я любила сидеть там, потому что няня говорила, что это-было любимое место нашей мамы, где она подолгу сидела с книгой или работой.
В другом конце сада тянулась кленовая аллея, а рядом куртина, отведенная под наши детские огородики. У каждого из нас были свои грядки, мы сами сажали, пололи, поливали из маленьких детских леечек, ходили к пруду за водой и ревниво следили, у кого раньше поспеют салат, редиска,, морковь. Я бежала в кухню к повару Ефиму и с гордостью несла ему овощи, выращенные нашими детскими трудами.
Вспоминаю и вишневую аллейку, и чудесную дорожку, над которой густо сплетались ветки, образуя проход. Там так приятно было сидеть в жаркий день, любоваться на сочные черные вишни и сдирать янтарный клей со стволов, который прозрачными капельками блестел на солнце.
В конце сада, у пруда, был шалаш, в котором жил сторож Никитич. Вокруг лежали груды душистых яблок, покрытых рогожей,— боровинка, белый налив, анисовка, грушовка... Под тенью раскидистого дерева стоял сколоченный из досок стол и на нем обыкновенно кипящий самовар. Я любила прибегать к Никитичу и смотреть, как он аппетитно пил ароматный, мутный от накрошенных яблок чай. Я подсаживалась к нему и с удовольствием выпивала стаканчик.
С самых ранних лет я любила русскую природу, русскую деревню, русские песни с их затаенной тоской и грустью.
Как хороша была весна в деревне, когда кусты одевались листьями, одуряюще пахли первые цветы и распускалась сирень! Ночью, когда все кругом затихало, при свете звезд начинал щелкать соловей. Я с наслаждением слушала его пение и долго не могла заснуть.
Чудесное время сенокос! А какие песни пели косари, широко, ловко и легко взмахивая косами, ярко блестевшими на солнце! Какой ароматный запах разносился по лугам от душистых трав!
Большое удовольствие доставляла мне и прогулка на гумно во время молотьбы; оно было расположено по другую сторону пруда. Слышались протяжный, ноющий вой барабана, крики и свист ребят, подгонявших лошадей, мелькали пестрые платки девушек.
Кругом стояла пыль, чувствовался запах соломы и свежего обмолоченного зерна. Иногда нам, детям, разрешалось подняться по вязанкам соломы вверх, на вершину омета.
Помню, как по окончании молотьбы к подъезду нашего дома приходили с новдравлением девушки, принося с собой сноп, разукрашенный яркими лентами; девушки плясали круговую, сопровождая пляску пением частушек, после чего получали угощение — сласти и орехи.
В закатный час мы выходили из парка на проселочную дорогу и смотрели на расстилавшиеся кругом поля, с колыхавшейся от ветра рожью, усеянной по краям голубыми васильками и желтыми ромашками... Какое-то особенное наслаждение я испытывала, вдыхая полной грудью запах цветущей ржи и чернозема, смешанный с запахом полевых цветов и душистых трав. Я стояла как зачарованная и смотрела на возвращавшиеся стада, на заходившее солнце, на табуны лошадей, слушала пастуха, который заунывно наигрывал на своей дудочке, любовалась крестьянками, которые с песнями шли домой, и мне так хотелось петь вместе с ними.
Я любила смотреть, как женщины работали в поле. Вспоминаю поля, покрытые спелой рожью, которую уже начинали жать. Молодые_крестьянки работали в одних белых рубахах, изредка передыхая, воткнув серпы в сжатые снопы, а с разных сторон доносился детский плач. Между трех палочек, связанных сверху и воткнутых в землю, висели люльки, а иные дети лежали прямо на земле или на телегах. Как сейчас вижу, одна молодая женщина подошла к плакавшему ребенку, взяла его на руки и, тихо напевая, стала кормить грудью. Ребенок затих. Накормив его, она положила ребенка в люльку и снова принялась жать с особенным усилием, чтобы не отстать от других.
До сих пор перед моими глазами стоит маленький мальчик, который шел по рыхлой земле и держал в маленьких ручонках вожжи; управляя лошадью, он еле поспевал за бороной.
Иллюстрации к книге:
Надя Обухова 1898
