Билеты в Большой театр 
.jpg)
Ранее: Здесь же, в Ленинграде, я впервые увидел молодую Максакову. Это был, кажется, всего третий год ее сценической работы (она не надолго тогда ушла из Большого театра, где в 1923 году получила первое признание). Но ничто об этом не говорило. Все в Максаковой было высокопрофессионально, начиная с ее исключительной музыкальности, точного знания партии и кончая тщательной отделкой сценического образа. И выступала она только в ведущих ролях, среди которых уже тогда выделялась ее Кармен. Мне довелось видеть многих Кармен, но героиня Максаковой отличалась неповторимым своеобразием. И нельзя сказать, чтобы она стремилась чем-то выделиться как некоторые другие певицы, придумывая то роскошные костюмы, то экстравагантные мизансцены... Нет, в ней самой жила и властвовала над всеми гордая смелая душа испанской цыганки, вольной дочери знойного юга.
На ленинградской сцене она впервые создала своего Орфея в одноименной опере Глюка, в свое время поставленной в Мариинском театре с участием Собинова (партию Орфея поют и тенора и меццо-сопрано) и с режиссурой Мейерхольда. Леонид Витальевич тогда уже не пел в «Орфее». Образ же Максаковой, так всех поразивший, до сих пор стоит перед моими глазами. Безмерно впечатляющ был ее Орфей — стройный, печальный юноша, потерявший свою возлюбленную Эвридику... Перед нами словно предстал подлинный герой античного мифа — со строгими и чистыми чертами лица, сдержанный в проявлении своих чувств, но удивительно выразительный. Все было в нем гармонично, уравновешенно — и грусть, и скорбь, и радость... Так чувствовала Мария Петровна музыку, ее стиль. Неповторима была Максакова и в роли Марины Мнишек — этой «гордой полячки»! Она пела эту партию вплоть до своего ухода из театра, и никто из других самых прекрасных Марин не может затмить в моей памяти ее образ. Начиная с Ленинграда, мы с Марией Петровной пели вместе в течение почти сорока лет.
Много радости мне доставило и творческое общение с Верой Александровной Давыдовой, также оставившей глубокий след в истории нашей оперной сцены. Как-то, в 30-м году, после возвращения из-за границы, собираясь уже переезжать в Москву, я увидел в театре высокую статную русскую красавицу. Это была Давыдова, только что принятая на ленинградскую сцену, и на которой она сразу ослепительно засверкала. Но петь мне с ней пришлось только уже в Большом театре, куда она тоже в скором времени перешла. Давыдова обладала всеми данными для крупных оперных образов — великолепная внешность, сильный и красивый голос, яркий драматический темперамент. Она была хороша во всех своих партиях. Но для меня она осталась незабываемой Марфой в «Хованщине», где мы пели вместе.
Вспоминая Ленинград, не могу не сказать о том, что там мне удалось познакомиться и с Леонидом Витальевичем Собиновым. В 1925 году умер знаменитый актер бывшего Александрийского театра Владимир Николаевич Давыдов. На его похороны съехалось много видных артистов из всех крупных городов. Делегацию от Большого театра возглавлял Собинов. Стоя у могилы Давыдова в Александро-Невской лавре, я оказался близко от Леонида Витальевича. И вдруг, когда кончилась панихида, он подошел ко мне, протянул руку и назвал себя. Это было и очень радостно, и очень неожиданно — я бы сам никогда не решился обратиться к нему. Но так демократичен и приветлив был этот великий артист. Он ко всем был доброжелателен, а к молодежи проявлял особое внимание и чуткость.
Когда я уже перешел в Большой театр, Леонид Витальевич просил меня участвовать в его юбилейном спектакле в ознаменование 35-летней артистической деятельности, который состоялся в 1933 году. Шла одна картина из «Лоэнгрина» и две — из «Онегина»: на балу у Лариных и дуэль. По желанию Собинова я пел Зарецкого, Александр Пирогов — Ротного, Козловский — Трике. Затем в верхнем фойе Большого театра был организован огромный банкет. Кроме ведущих артистов московских театров присутствовали и члены правительства. Хорошо запомнилось приветливое лицо Михаила Ивановича Калинина, который очень любил искусство театра и часто бывал на наших спектаклях.
