Билеты в Большой театр 
Ранее: 1.
На оперу «Виндзорские проказницы» случайно попал мой двоюродный брат. Увидев меня сначала танцующим в окружении красавиц, а потом лазающим на четвереньках, он, естественно, не поверил своим глазам. И со спектакля пошел к нам домой спросить родителей, мог ли это быть я? Они заверили его, что, конечно же, нет. Однако на всякий случай меня призвали к ответу. И я сказал — да. И танцевал, и бегал на четвереньках я. Родители встретили это известие с недоумением. Они мечтали, чтобы их сын учился в университете. И вдруг — танцовщик! Что за профессия такая! Но меня радовало, что Азарий одобрил мое поступление в студию. Он плохо знал балет и относился к нему весьма иронически, считая, что этот род искусства менее всего подвержен переменам. Однако он был убежден, что каждый волен в выборе своей профессии. Но кто был счастлив, так это Ра. Она приходила смотреть мои выступления в Вольный театр, на Чистых прудах (там, где ныне обосновался «Современник»), куда я поступил по конкурсу, вновь ради заработка, после того как закрылся Театр рабочей молодежи. А точнее он назывался театр ХПСРО (Художественно-просветительного Союза рабочих организаций). Тогда господствовала какая-то повальная мода уродливо сокращать нормальные слова. Репертуар Вольного театра был, как теперь сказали бы, синтетическим. Шли там и драма, и балет, устраивались и балетные вечера. Я был, что называется, на подхвате. То танцевал в концертах гопак, то фарандолу во французской мелодраме «Две сиротки». Но были и приятные вещи. Так, в театре шел балет «Коппелия» — в двух актах с дивертисментом,— главные партии в котором исполняли Е. В. Гельцер и В. Д. Тихомиров. И вот в дивертисменте мне поставили классическую вариацию. Дирижировал спектаклем совсем молодой Юрий Файер. В Большом театре он был тогда еще первой скрипкой в оркестре, и наша «Коппелия» предоставляла ему дирижерскую свободу.
На репетиции я заканчивал вариацию четырьмя пируэтами. А в студии мог делать уже и пять и шесть. В перерыве Файер спросил, сколько лет я занимаюсь балетом. Я сказал, что полгода. Он не поверил и тем крайне польстил моему самолюбию. Но главное, я уже сам начал понимать притягательную силу сцены, чувствовать то, что зрелые артисты зовут «болезнью театра»... Меж тем в студии произошло событие, последствия которого были для меня огромны. После ухода мягкой и доброй Павловой уроки классического танца у нас вела молодая артистка балета Большого театра Лариса Сокольская, более взыскательная и энергичная. Едва мы успели к ней привязаться и полюбить ее, как она тоже ушла. Тогда Шаломытова сообщила нам, что ведет переговоры еще с одним педагогом. Если он согласится, это будет большой удачей для всех. И он согласился. Пришел в студию худой, сутулый, не «авантажный», с седой бородой. Черное пальто снял прямо в зале и повесил его на «палку», оставшись в длинной, до колен, «толстовке». И как-то сразу, без больших разговоров, начал свой первый урок.
Я не верил своим глазам: это был Горский! Легендарный для меня человек, известнейший балетмейстер Большого театра, поставивший и возобновивший на его сцене десятки спектаклей! Я смотрел на него с восторгом и недоумением. Я не мог понять, как этот великий человек мог снизойти до нашей частной студии! И мысль, что мне придется перед ним танцевать, загнала меня в самый угол зала, чуть ли не под вешалку, за чужие спины. Лишь позже, узнав Александра Алексеевича лучше, я понял, что приход в нашу студию был естественным для художника, оставшегося без колебаний в Большом театре после Октября, мечтавшего о демократизации хореографии, о «широком проникновении ее в широкие трудовые массы». Горский, как я узнал позже, знакомился с работой многих частных студий, иные из которых по его настоянию были закрыты или реорганизованы. Когда студия Мордкина прекратила свое существование, Горский перешел в уже упоминавшуюся мною студию Элирова, преобразованную вскоре в Государственный хореографический техникум. Его, кстати, окончил Яша Ицхоки, учившийся у Горского около двух лет. Но в тот первый день, о котором я пишу, все мы испытали нечто вроде радостного шока, видя в нашем зале Александра Алексеевича, слыша его глуховатый голос, каким он задавал нам начальные движения. Помню, кто-то тогда сострил, что «Горский пошел в народ». Действительно, это был беспрецедентный случай, чтобы художник такого ранга, да еще из Большого театра, который всего два года назад сопрягался с высокомерным эпитетом императорский, учил танцам такой разночинный люд, каким были наши студийцы! Убежден, что высокочтимые мною Гельцер и Тихомиров никогда бы не решились на подобный шаг, хотя оба отдали свой талант на пользу и во славу советского балетного искусства.
Итак, я прятался от Горского, но он высмотрел меня и поманил пальцем: «А ну-ка, подойди сюда!» Я подошел. «Встань в арабеск». Я встал. Как я старался, побарывая свою робость! «Хорошо, — сказал Горский.— А теперь — в аттитюд». Затем он обратился ко всем: «Вот он будет делать движение, а вы повторяйте за ним». Так, выделенный Горским, я стал заметной фигурой в студии. Думаю, именно он был и одним из авторов идеи набрать в школу Большого театра способную взрослую молодежь. Из-за войны, голода, экономически трудностей в Хореографическом училище работали лишь старшие классы. Первые послереволюционные выпуски были немногочисленны, хотя и дали Большому театру способных танцовщиц и танцовщиков — Анастасию Абрамову, Нину Подгорецкую, Валентину Кудрявцеву, Любовь Банк, Василия Ефимова, Николая Тарасова, Виктора Цаплина и других. Принимать же по традиции маленьких детей означало ждать притока свежих сил еще несколько лет. Задумав создать класс для взрослых, Александр Алексеевич и мне посоветовал подать заявление и держать экзамен.
