Билеты в Большой театр 
В учебный сезон 1923/24 годов преподавать мимику в училище пришел Андрей Павлович Петровский, которого все мы хорошо знали еще по спектаклю «Вечно живые цветы». У него была очень запоминающаяся внешность. Наголо бритая голова, которую иногда прикрывала маленькая шапочка-тюбетейка, темные вразлет брови и большие круглые очки в темной тонкой оправе, придававшие его взгляду суровое выражение. Петровский всегда носил белоснежную рубашку апаш, воротник которой лежал поверх пиджака. Небольшого роста, коренастый, плотный, очень подвижный, Андрей Павлович, несмотря на свои уже немолодые годы, не знал устали в работе. В прошлом блестящий артист многих антреприз периферии и московского театра Корша, он вел громадную педагогическую работу. С 1896 года занимаясь в Большом театре с вокалистами, был режиссером многих оперных спектаклей. Как выдающийся педагог, он стал творческим наставником, многих великолепных артистов драмы. И вот теперь впервые он взял учеников в балетном училище.
С трепетом перед авторитетом Петровского мы ожидали первого занятия. Андрей Павлович вошел в класс вместе со звонком, пропустил вперед аккомпаниатора, плотно закрыл дверь, не спеша повернулся к нам и негромко сказал:
- Таких юных учеников у меня еще не было.
Как бы я хотел быть сейчас тоже учеником! Я люблю молодость, люблю молодой азарт, молодую фантазию. Идя к вам, я «надел» на себя маску этакого серьезного педагога, строгого, ничего не прощающего дяди. Но... вот увидел вас, и все пропало. Не хочется строгости, не хочется быть педагогом. Хочу быть вашим старшим товарищем. Согласны? Мы окружили Андрея Павловича. Кто-то сказал за всех «согласны!», а затем все вместе с новым педагогом дружно рассмеялись.
— Вот и отлично, друзья мои. Сегодня мы сразу приступим к занятиям. Объяснять вам ничего не надо, вы грамотные. Только мои уроки для вас будут несколько иными, чем, например, у Михаила Михайловича Щипанова. Петровский был умным, проницательным человеком, прекрасно воспитанным и деликатным. Он с самого начала поставил свой предмет на твердый фундамент — это была, как правило, программная музыка. Он приносил в класс много нотного материала, но отбирал только вместе с исполнителями. Сюжеты для этюдов и сцен Андрей Павлович часто брал из произведений Шекспира, Лермонтова, Пушкина. Иногда без слов разыгрывались сцены из опер. Но самым интересным для нас в его занятиях поначалу были так называемые гаммы. Гаммы радости, отчаяния, гнева и т. д.
Например, гамма смеха. Начиналась она с улыбки и заканчивалась гомерическим хохотом. Занятия гаммой Андрей Павлович начинал так: Прослушайте музыку. Внимательно слушайте мелодию, интонации, ритм. Что вы услышите — о том мне поведайте. Обязательно должна быть причина смеха, а, иначе, как говорится, «смех без причины — признак дурачины». После прослушивания музыки Андрей Павлович спрашивал:
— Тамара Ткаченко, что ты слышишь? - Смех,— не задумываясь ответила Тамара. А ты, Саша Царман, что слышишь? Саша пожал плечами и сказал:
— Тут не просто смех, тут какое-то ржание. Взрыв смеха... Класс долго не мог успокоиться Андрей Павлович поднял руку, наводя тишину:
— Теперь попробуем,— сказал он,— найти причину: только каждый пусть держит ее в секрете, действие, естественно, беззвучно. После исполнения расскажете мне, по какому поводу был смех. Пять человек встаньте, остальные садитесь на стулья — вы зрители. Вышли первые храбрецы — Саша Царман, Тамара Ткаченко, Миша Каверинский, Таня Сац и я.
— Чтобы не было ошибки, прослушайте еще раз музыку,— предложил Петровский. Вначале храбрецы в соответствии с музыкой улыбались, затем смеялись. Музыкальная мелодия вела исполнителей за собой. От смеха мы перешли к хохоту, затем к гомерическому, безудержному смеху до слез. Но что творилось с сидящими на стульях учениками! Вначале, глядя на своих товарищей, они хохотали, затыкая рты платками, затем, когда исполнители перешли на гомерический смех, они смеялись громче, уже не в силах сдерживаться. Петровский зорко следил и за исполнителями, и за зрителями. И те и другие «оживляли» музыку. Одни — молча, пантомимически, другие — не замечая что смеются во весь голос. Наконец Петровский и сам рассмеялся. Он хлопнул в ладоши:
— Стоп! Молодцы, очень верно, очень точно слышите музыку. А вот зрители — гоготали. Это доказывает, что вам поверили. Только зрители гоготали очень громко, тут у нас был промах. Наша задача — не мешать товарищам. Отчего ты рассмеялся, Миша? — спросил он Каверинского.
— А я увидел голого, у которого украли костюм во время купания.
— Что же тут смешного? У человека несчастье, а ты «га-га»,— сказал Петровский. Миша Смутился:
— Но у него же все видно. Когда класс отсмеялся, Петровский спросил:
— Ты, Сима, почему смеялась?
— Сначала я увидела маленького человека, а потом он оказался пузатым.
— Каким? — спросил Петровский.
— С большим животом,— робко повторила я.
Тут уж рассмеялся сам Петровский, а за ним весь класс. - Что это вы все берете несчастных людей? - Пузо - это несчастье, чего тут смешного? Так проходили его уроки, интересно, живо. Иногда Андрей Павлович появлялся на уроках классического танца. Василий Дмитриевич усаживал его рядом. Петровский внимательно слушал, как Тихомиров просто, очень просто рассказывал еще никем не записанные законы пластической выразительности. Однажды Василий Дмитриевич в его присутствии сказал:
— Холфина, почему осталась «мертвой» голова? Все тело откликнулось на музыку, в руках хорошая кантилена. А голова — ни с места. Повтори, пожалуйста. Я повторила движение. Теперь голова поворачивалась так же плавно вправо, вниз и затем, «подхватив» взглядом руки, поднималась в конечную позу.
— Вот теперь неплохо,— сказал Тихомиров. На следующий день Андрей Павлович на своем уроке часто посматривал на меня и вдруг спросил:
— Это ты в прошлом году Амура в «Дон Кихоте» танцевала?.. Так вот, заметил я тогда, что кланяться-то ты совсем не умеешь. Поклон публике — это благодарность артиста за ее аплодисменты. Здесь требуется такт, выдержка. Артист выглядит смешно, если он ошалело бегает по рампе и гнет спину... Тебе надо скромно, очень скромно присесть в реверансе, склонив голову. Вот так,— показал Петровский.— А ты, я видел, раз двадцать ноги подгибала. Так что вот, учти. Я учла. Больше уже я «ноги не подгибала», а укромно присев в реверансе один раз, ждала, когда Дон Кихот возьмет за руку и уведет за кулисы. Совет петровского о поклоне публике запомнился на всю жизнь.
