Ленинград. Мариинский театр. (Из книги «Деятели музыкального театра»), часть 4

Ранее: 1, 2, 3.

За столом я сидел рядом с Аллой Константиновной Тарасовой и Иваном Михайловичем Москвиным, с которым потом не раз дружески встречался. Несколько ранее, летом, я жил с семьей в доме отдыха Большого театра в Поленове (бывшем имении художника). Там же отдыхал и Леонид Витальевич с женой Ниной Ивановной и дочерью Светланой, композиторы, тогда еще совсем молодые, Сергей Сергеевич Прокофьев и Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Красота заокских просторов известна, а тем пуще хорошо было на реке. Я купил лодку, перекрасил ее и назвал по имени дочери — «Таня». Зная, что Собинов любит уху (он же волжанин!), мы с Василием Никитовичем Лубенцовым как-то на рассвете отправились на лодке вверх по Оке к рыбакам, с которыми я уже завел дружбу. Мы накупили у них огромное количество различной рыбы — там были и стерлядки, и ерши, и окуни... Возвратились часов в восемь утра, когда все население дома купалось и наш «улов» не мог быть не замечен. Естественно, что все лавры мы присвоили себе. Вечером разожгли костер на берегу Оки, сварили уху и очень весело провели время. Душой общества, как всегда, был Леонид Витальевич, который щедро рассыпал блестки своего остроумия и пел до рассвета. Этот вечер очень сблизил нас. Когда Леонид Витальевич в скорости заболел ангиной, его лечила моя жена. Он так потом ее и называл: «Рашелечка, мой врач».

В Москве мы уже встречались домами. Помню, как однажды у нас были Собинов, Нежданова, Голованов, Буденный с женой. Леонид Витальевич острил, сыпал поэтическими экспромтами, читал стихи, рассказывал об Италии, о своей работе над образами. Так мы и не заметили, как засиделись до пяти часов утра... И вдруг Собинов предложил:

— А давайте-ка поедем к Юрьеву! (замечательный трагический актер Юрий Михайлович Юрьев жил тогда в Москве, на Садово-Кудринской). Сказано — сделано. Всей честной компанией вторглись к Юрьеву — благо он тоже не спал и встретил нас шампанским.

Конечно, 35-летний творческий стаж и любовь к поздним застольям не могли не сказаться на голосе Собинова. И все же, когда он пел — вдруг зазвучит такая звонкая серебряная нота и схватит за сердце его проникновенное слово,— то сразу становилось понятным — Собинов действительно был чудом, рожденным могучей русской землей! Встречаясь часто в концертах, я сблизился и с Василием Ивановичем Качаловым и Иваном Михайловичем Москвиным. Эти великие артисты были и на редкость обаятельными и веселыми людьми. Помню, как на одном из приемов в функционировавшем тогда Кремлевском театре, мы так развеселились, что Москвин сказал:

— А ну-ка, братцы, давайте, споем!

Моментально организовался хор, состоявший почти что из одних народных артистов — оперных и драматических. В числе «хористов» был Качалов, Юрьев и я; Москвин запевал рекрутскую:

— Последний нонешний денечек... А мы рявкали припев...

После войны, мы с Василием Ивановичем Качаловым нередко встречались в Барвихе. Однажды вместе с ним принимали углекислые ванны и так заговорились, что я и не заметил, как вся вода почему-то вытекла (ванна была прикрыта простыней). Опомнился лишь тогда, когда уже застучал зубами от холода. В Барвихе же мне доводилось общаться и с Михоэлсом, и с поэтами Маршаком и Луговским. Как-то всей компанией отправились к нашему другу — министру авиационной промышленности Алексею Ивановичу Шахурину, который жил в Горках. После ужина Качалов читал стихи, Михоэлс — монологи, я пел. Да, изумительные это были люди, и несмотря на свое положение, высокие звания и популярность, они излучали такую простоту и доброжелательность, что от общения с ними оставалось какое-то светлое, возвышенное чувство. Я надеюсь, что читатель простит мне, что я увлекся воспоминаниями о дорогих мне людях и нарушил хронологию своего повествования. Но подобные художники создавали ту праздничную и приподнятую обстановку, в которой только и могло жить настоящее искусство.