Работа с дирижерами. Досифей. (Из книги «Деятели музыкального театра»), часть 2

Ранее: 1.

Николай Андреевич Малько проработал в Харьковском театре совсем недолго, лишь часть сезона 1922/23 года. Но для меня встреча с ним имела большое значение. Прежде всего потому, что именно с ним мне впервые довелось петь Руслана. А дело обстояло так. В театре в то время было достаточно много ведущих басов, в договорах которых указывалось право на определенные премьеры. При отборе состава исполнителей для «Руслана и Людмилы» — каждый из них мог рассчитывать на роль Руслана. Меньше всего надежды было у меня. Правду сказать, я совсем не надеялся получить эту партию. Между тем новый дирижер привлек мое внимание своей глубиной, музыкальностью, академической точностью.

Я стал ходить на все репетиции и самостоятельно разучивал партию Руслана. Мне пришлось участвовать в нескольких спевках из-за занятости основного исполнителя Руслана в спектакле, но эти спевки решили мою участь. Однажды дирижер пришел на репетицию и объявил окончательно отобранный им состав солистов. В его списке против Руслана стояла моя фамилия. Я настолько не ожидал этого, что подумал, не ослышался ли? Однако завязавшийся диалог дирижера с ведущими артистами развеял мои сомнения. Малько аргументировал свой выбор так:

— Рейзен обладает широким диапазоном и свежим молодым голосом, необходимым для исполнения партии Руслана.

Действительно, партия Руслана по диапазону чрезвычайно объемна: для баритона низка, для баса высока. К тому же она на редкость кантиленна. Однако была и еще одна причина: Малько — для осуществления его планов — нужен был певец не отягощенный традицией исполнения. В этом, кстати, Малько отличался от своего предшественника Пазовского. Арий Моисеевич, не надеясь на молодость, предпочитал ей опыт. Работа с Николаем Андреевичем Малько дала мне очень многое. Дирижер несколько академичный и, может быть, даже чрезмерно педантичный, он умел обратить мое внимание на стиль, характер образа, на частности, такие подчас важные в исполнении.

Руслан в моем представлении был фигурой эпической. Зная сказку Пушкина еще с детства, я с увлечением и уже другими глазами читал ее сейчас. Дух эпически повествовательный, русский, богатырский, переданный стихами Пушкина, прекрасно почувствовал Глинка, создав образ народного богатыря. И хотя это был герой из сказки, но его образ собрал, обобщил лучшие черты русского народа. Вспомнил я и картину Васнецова "Три богатыря», и образ моего героя представился мне несколько отстраненным, холодноватым, как любой персонаж, отдаленный от нас веками истории. Малько отметил правильность моей исходной позиции, однако, обратил внимание на то, что не только мощь и мужество являются характерными чертами богатыря, но человечность его поступков окрашивает теплотой его образ. Я стал искать особые нотки тепла в местах лирических, и Руслан мой ожил.

Премьера публикой была встречена хорошо. Критика же, ругая постановку, хвалила Малько и артистов (Лебедева — Людмила, я — Руслан, Батьянова—Горислава, Крылова — Ратмир, Донец — Фарлаф, Бойко — Финн, Сабинин и Козловский— Баян) за музыкальность исполнения, отвечающую духу глинкинского творчества. Итак, мой исполнительский багаж пополнялся все новыми большими партиями. Однако наиболее значительной для меня в харьковский период явилась партия Досифея, которую, после моего удачного выступления в роли Руслана, руководство театра решило мне поручить.

К тому времени в театре уже работал новый дирижер Иван Осипович Палицын. Чех по национальности, врач по образованию, он был к тому же тонким музыкантом и удивительно приятным человеком. Необычайно тактичный, деликатный, мягкий в общении, он умел делать замечания, не ущемляя самолюбия артиста. Имел огромный практический опыт (он работал до Харькова во многих крупных оперных театрах России, а с 1906 года — в опере Зимина в Москве). Палицын умел находить нити, которые связывали одну творческую индивидуальность с другой, создавал прекрасные ансамбли, отличавшиеся цельностью трактовки. Исполнять Досифея мне предстояло с ним.

Получив клавир, я тотчас же принялся знакомиться с произведением. «Хованщины» я до этого нигде не слышал, но Мусоргского уже успел полюбить, неоднократно исполняя Пимена в «Борисе Годунове» и втайне мечтая о заглавной роли. Уже теперь, пройдя свой творческий путь, имея за плечами большой исполнительский опыт, я могу сказать и думаю, что не ошибусь: Мусоргский — это Шекспир в музыке. Но тогда, впервые знакомясь со вторым его произведением, я, естественно, не сопоставлял этих двух гигантов. Я был несколько удивлен тем, что мне так близок стиль Мусоргского, даже музыкальная речь его казалась знакомой, родной. Откуда возникли эти чувства? Разбирая произведение, разучивая партию, я не искал красок, они сами рождались, и образ оживал в суровых интонациях раскольника. Я стал думать, что напоминает мне эта музыка, кого я видел в жизни, кто бы мог стать прообразом Досифея? Не могло же воображение работать на пустом месте, были же для него какие-то ассоциативные связи? И вот из глубины памяти всплыли воспоминания, казалось навсегда забытые.

Продолжение...