Билеты в Большой театр 
.jpg)
С начала двадцатых годов в Харькове в разное время работали замечательные дирижеры — Н. Малько, И. Палицын, Л. Штейнберг, А. Пазовский. Каждый из них обладал своим стилем, своей манерой дирижирования, своим видением произведения; однако всех их объединяло наличие большой музыкальной культуры и высокого профессионализма. То, что мне довелось начинать свой творческий путь под руководством таких талантливых музыкантов, я считаю большой удачей. Работа с ними была моими настоящими музыкальными «университетами».
Осенью 1923 года в театре появился новый дирижер. Имя его многим уже было известно, хотя лет ему было в то время не так уж много. Тридцатипятилетний Арий Моисеевич Пазовский к тому времени успел поработать не только в периферийных театрах Урала, Поволжья и юга России, но и два года с успехом дирижировал в московской опере С. И. Зимина, а сезон 1910/11 года с неменьшим успехом провел в Харькове. Старожилы города с благодарностью вспоминали спектакли с его участием. Человек он был несколько суховатый и педантичный, но музыкант нервный, горячий, энергичный, отличавшийся тонким вкусом, филигранной отделкой всех музыкальных деталей спектакля, волевым началом, особенно проявлявшемся в стихии ритма. Ритм, темп в его исполнении были тем самым «сквозным» началом, которое объединяло эпизод, сцену, наконец, весь спектакль в единое целое. Он словно держал руку на пульсе певца даже в моментах свободной речитации, и часто на репетициях мы слышали от него вместо слова «ритм» — «пульс»! С этим дирижером довелось мне работать в Москве, о чем я расскажу позднее.
Вспоминаю, как однажды, в Харькове произошел со мной очень неприятный эпизод. Случись же так, что у дирижера, власть ритма для которого была «радостным, неповторимо счастливым чувством», я имел несчастье «затянуть» темп. А произошло это так. В доме Гарнье, наших милых хозяев, у которых мы с женой по-прежнему жили, готовилось торжество. Ближе к вечеру предполагался роскошный обед. Среди дня мы с женой отправились к имениннице и сердечно поздравили ее, на что в ответ получили приглашение прийти на обед. Прекрасно сознавая, от чего отказываюсь (с продуктами все еще в Харькове было очень плохо, частенько мы с женой обходились более чем скудной пищей), я с сожалением сказал:
— Спасибо, Евдокия Петровна, но у меня сегодня спектакль. Никак не смогу прийти. Прямо перед спектаклем ни пить, ни есть нельзя, иначе будет трудно петь.
Однако хозяйка, шутливо пригрозив мне, что обидится, все-таки настойчиво попросила непременно прийти. Обидеть милейших людей, давших нам приют, ставших для нас самыми близкими друзьями, я, конечно, не мог. Мы все-таки решили из уважения к ним хоть немного побыть за столом. Тем более, что петь мне предстояло партию небольшую — Златогора в «Пиковой даме»,— и к тому же спектакль начинался поздно, в восемь вечера, так что с пяти часов до моего выхода (как известно, Златогор появляется только на балу) было много времени. Когда же мы вошли в комнату, где стоял празднично накрытый стол, у меня от обилия яств и от их вида — рыба заливная отливала янтарным блеском, икра черная и красная приковывала к себе жадные взгляды, а уж телятина, соленья, салаты разного рода, пироги, кулебяки поплыли перед глазами в каком-то тумане. Нет, справиться с собой я, наверное, не смог бы, даже если и не было бы добрых хозяйских рук, услужливо подкладывавших все новые порции, как только пустела моя тарелка. А тут началось то, что в таких случаях бывает.
— Вам какого налить?
— Нет-нет,— прикрываю я рукой рюмку,— извините, я пить не могу.
— Как? Не хотите выпить за именинницу?
Ну что тут поделаешь! Лучше бы уж совсем не приходить, как, кстати, я и делал позднее, но тогда... Итак, я встал из-за стола сытым и довольным, нисколько не опасаясь за успех своего выступления: роль-то маленькая, успокаивал я себя. Покой и умиротворенность, как негой, наполнили все мое тело, и, гримируясь уже в уборной, я никак не предвидел того, что вскоре произойдет. Но вот и мой выход.
— «Как ты мила, прекрасна...» — запел я и чувствую, что-то не то! Гляжу на дирижера: у него темп иной, а я, разомлевший, отяжелевший, хоть и ощущаю, что «затянул» темп, поделать с собой ничего не могу. И музыку, и себя, и окружающих воспринимаю, как в замедленной съемке. Хочу сдвинуть этот вдруг отяжелевший темп и не могу. Знаете, так иногда во сне бывает.
В антракте Пазовский разыскал меня.
— Что с вами произошло? Почему вы изменили темп? — Глаза его сверкали гневом, тон был корректный, но до обидного сухой. Пришлось объяснить.
— Я вам советую в следующий раз ходить на именины после спектакля, как я и сам это делаю в подобных случаях,— сухо ответил маэстро.
Этот случай послужил мне хорошим уроком, и сейчас, читая случайно попавшие мне в руки воспоминания Мориса Шевалье — французского актера, исполнителя эстрадных песен, я наткнулся на строки, которые хотел бы процитировать, ибо под ними мог бы подписаться и я: «Я требую от молодых актеров честного отношения к публике,— пишет Морис Шевалье.— Они должны служить ей как можно лучше. Тебе вредно пить? Если ты хочешь быть честным, перестань пить. Тебе вредно курить? Из-за горла или из-за памяти? Бросай сигареты! Ты не умрешь от этого. Наоборот. Потерпи немного, старик. Дело стоит того. Награда будет хорошая! Публике нужны популярные артисты, но они должны быть сделаны из бронзы». Да, артист, если он хочет по-настоящему служить народу и своим искусством приносить наслаждение, должен все свои желания подчинить этому искусству. Он должен быть сделан из бронзы!
