Николай Николаевич Боголюбов (Из книги «Деятели музыкального театра»), часть 2

Как я уже говорил, Боголюбов, переезжая в Харьков, соблазнился возможностью постановки оперы Лысенко «Тарас Бульба». Близилась годовщина со дня смерти этого замечательного композитора, «украинского Глинки», как называли его, и в связи с десятилетием этой печальной даты предполагалось поставить в харьковском театре его лучшую, но не законченную оперу «Тарас Бульба». Вскоре после приезда Боголюбов начал подготовку этого спектакля. Прекрасный музыкант и дирижер Л. Штейнберг вложил много труда в завершение замечательного произведения. Трудности в этом деле были огромные: партитуры не было, в оркестровых же голосах переписчиками было допущено такое количество ошибок, что исправление их отняло много времени, сил и энергии. Осуществление постановки затянулось, опера Лысенко увидела свет рампы только 4 октября 1924 года. Этот день принято считать датой рождения украинской национальной оперы.

Состав исполнителей был подобран великолепно. Тараса Бульбу пел П. Цесевич, Остапа — В. Любченко, Андрея — темпераментный тенор В. Войтенко, жену Тараса — В. Лукашевич, обладавшая мягким, ласковым меццо-сопрано, дочерью Воеводы была М. Баратова, Кобзарем — О. Чишко. Мне на премьере довелось выступить в роли Воеводы, а в дальнейшем, поочередно с Цесевичем, я пел и Тараса.

Постановка эта прошла с огромным успехом. Пресса отзывалась почти единодушно одобрительно. Поставленный реалистически, вопреки конструктивистскому помешательству, охватившему тогда многих, спектакль, на мой взгляд, не был бесспорным. Дело в том, что режиссер не ограничился авторским замыслом, по которому действие заканчивалось тем, что Тарас и Остап бросаются на штурм вражеской крепости. Следуя Гоголю, Боголюбов решил ввести какой-то сильный патетический момент, подобный арии Сусанина. И вот Тарас, схваченный врагами, как у Гоголя, был привязан к стволу и возвышаясь над костром, в дыму и пламени, страстно произносил свое знаменитое обращение к казакам, а в это время в оркестре под сурдину проникновенно звучала «Реве та стогне Днепр широкий», мастерски гармонизированная Штейнбергом... Не знаю, насколько правомерной была эта мелодекламация, однако, именно она вызывала настоящую бурю патриотических чувств зрителей. Зал обычно бушевал, неистовствовал, и шквал аплодисментов обрушивался на исполнителей.

Николай Николаевич Боголюбов работал в харьковской опере недолго, чуть больше одного сезона. Однако его деятельность оставила в театре заметный след. Спектакли, над которыми он успел поработать, резко отличались от старых постановок оригинальностью сценических решений, большей зрелищностью, цельностью драматургического замысла. Оценивая его деятельность, критика отмечала, что раньше в Харькове эти оперы («Фауст», «Паяцы», «Евгений Онегин», «Аида», «Пиковая дама» и др.) «никак не были поставлены. Просто актеры выходили, пели, становились на одно колено, актрисы умирали, и тем дело благополучно кончалось». Боголюбов же круто повернул руль и начал «ставить» спектакли, отринув рутину. Повторю, что работа с таким талантливым режиссером, как Боголюбов, была для меня, начинающего певца, отличной актерской школой.

Но еще большей школой для меня послужил актерский коллектив. Многих певцов я уже назвал. Но, вот упомянув Цесевича, не могу не сказать о нем несколько слов. В свое время имя Цесевича гремело на провинциальной сцене, и его слава была вполне заслуженна. Он представлял собой самый настоящий самородок, одаренный и вокально, и сценически. При своеобразном тембре голоса он, однако, умел найти богатые певческие краски для своих образов, всегда очень впечатляющих. В Харькове Цесевич пел Мельника в «Русалке», Кочубея в «Мазепе», и конечно, Бориса Годунова, всегда с большим успехом. К сожалению, поскольку я в этом спектакле пел Пимена, то не мог видеть Цесевича из зала. Поэтому полного впечатления от его Бориса у меня не осталось. Но помню, что актерски это было очень интересно.

Самое яркое впечатление произвел на меня Григорий Пирогов, гастролировавший в Харькове в начале двадцатых годов. Это был подлинный колосс во всех отношениях. Все в нем отличалось необычайной масштабностью. Пирогов великолепно владел своим мощным голосом, свободно звучащим в любом регистре. И мастер это был настоящий — кантилена, филировка, замечательно звучащее piano — все ему удавалось в совершенстве. При огромном художественном темпераменте, Григорий Пирогов редко переходил рамки дозволенного, как говорится, «нажимал». От этого его ограждало чувство меры. И внешне это был великан с широкими, размашистыми манерами — истая русская натура! Диапазон голоса Пирогова отличался такой обширностью, что позволял ему, кроме басовых партий, петь и некоторые баритоновые, как, например, Эскамильо, Томский и другие. В «Борисе» же я снова видел его только из-за кулис, так как сам пел Пимена. Помню хорошо, что после одного из спектаклей «Бориса Годунова» Григорий Степанович добро посмотрел на меня и спросил:

— А что вы с таким голосом тут делаете? Вам надо уезжать отсюда и поскорее.

Мысль об отъезде не раз приходила и мне в голову...