И смех и слёзы... (Из книги «Деятели музыкального театра»), часть 2

Трагикомический эпизод с мясом привел я не случайно. Питание для певца немаловажная вещь. Каково же было нам в те голодные годы! Мысли о еде не покидали нас и во время спектакля, становились предметом постоянных разговоров в артистических уборных, в коридорах и даже... на сцене! Трудные годы, тяжкие воспоминания! Однажды во время спектакля, помню шла тогда «Аида», я пел Царя и пышно разодетый сидел на троне в окружении дворцовой стражи, жрецов и военачальников. Гремел воинственный марш, гордо шествовали войска победителей, двигались колесницы, а «дочь» моя Амнерис, сидя рядом со мной на троне, увлеченно рассказывала... о том, как посчастливилось ей достать сегодня кое-какие продукты. Тема была столь животрепещущей, что я, отвлекшись от спектакля, невольно прислушался к шепоту Копьевой и даже переспросил:

— Где же это вам удалось достать? Вдруг слышу шепот:

— Товарищ Рейзен! Вам петь!

Но уже поздно, я пропустил вступление. Вижу возмущенные глаза дирижера, его руки, высоко поднятые и напряженно ждущие моей реплики, неистово жестикулирующего, и что-то возбужденно говорящего суфлера. Вступаю с запозданием и с ужасом слышу, что взял ноту выше, чем полагалось. Правда, слух не позволил мне выйти за рамки тональности, и поэтому диссонанса не получилось. Благополучно спустившись на нужную ноту, я продолжал петь. Как корил я себя за невнимательность, за несобранность, как долго не мог освободиться от чувства стыда, хотя все прошло благополучно, и публика моей оплошности не заметила!

Тяжелое положение артистов усугублялось и нерегулярной выплатой жалованья, которого еле хватало на неделю-две. Совсем же плохо становилось летом. Жалованье по окончании сезона платили вперед лишь за две недели, затем артисты предоставлялись самим себе в ожидании, пригласят ли их на новый сезон? Что было делать? Как жить? Чтобы как-то просуществовать летние месяцы, певцы собирались группами и ездили с гастролями по небольшим городам Украины, исполняя фрагменты из опер под аккомпанемент рояля. Вырученный cбop делили между участниками на «марки», то есть заранее определялось, что ведущий певец, к примеру, получает за выступление пять марок, другой, исполнявший небольшую роль — три марки и т. д. Таким образом определялась доля каждого участника в общем сборе. Эти гастрольные поездки были большим подспорьем в нашей тогдашней жизни.

Летом 1922 года собралась группа из восьми человек — сопрано М. Баратова, меццо-сопрано Е. Копьева, тенор М. Синицкий, баритон В. Любченко и я, дирижер Львов, он же и «оркестр», несколько хористов. Наметили маршрут, выбирая его с учетом «хлебности». Программу составили из наиболее доступных оперных фрагментов. Показывали отрывки из «Русалки», «Царской невесты», «Евгения Онегина». Декораций у нас, конечно, никаких не было, но костюмы мы взяли в театре. Так мы заехали в небольшой городок Сумы. Спектакли наши здесь принимались зрителями очень хорошо, театр был всегда полон, и выручка оказалась достаточно приличной; во всяком случае, у каждого из нас скопилась небольшая сумма, которую решено было потратить на сахар. Дело в том, что в Харькове мы давно уже забыли о нем, чай пили с сахарином, а здесь, в Сумах, на базаре можно было,хоть и дорого, но купить настоящий сахар.

И вот мы на базаре. Чего только здесь нет! Правда, сахара нигде не видно. Потихоньку стали спрашивать. Видим: торговка мнется. Наверное, есть у нее то, что нам надо, только боится предложить. Мы подступились к ней. Наконец, соглашается завтра принести, а чтоб вернее было, и у нас допытывает, кто такие? Узнав, что мы артисты, те самые, которых она три дня назад «бачила», она так обрадовалась, что нам стало ясно: сахар у нас будет непременно. Мы пригласили ее в театр на вечерний спектакль, пообещав оставить для нее с дочкой две контрамарки. На следующий день мы снова на базаре, и хлопотливая хохлушка, развешивая сахар, все вспоминала «як yci гарно сшвали». Передавая взвешенный сахар каждому из нас, она вглядывалась в лица и простодушно радовалась, узнавая в нас вчерашних героев:

— Яка Дивчина молода була и як гарно ствала. А це ж той парень, кого вбили з писталету! Когда очередь дошла до меня, она вдруг нахмурилась и твердо сказала:

— Цьому цукру не дам!

Я удивленно смотрю на нее, оглядываюсь на товарищей, ища поддержки, но она непреклонна:

— Бесстижий Bin! Цьому цукру не дам! Я удивлен еще больше: в чем могла она увидеть бесстыжесть, ведь пел я Гремина, персонажа более, чем добропорядочного. Но баба поясняет:

— Як же вш показався голяком перед миром! Бессовестний! — Говорит она в сердцах и не на шутку сердится:

— Дочку привела, так щоб вона ляжки гол! бачила? Наконец до меня доходит смысл: ее неукротимый гнев вызвали лосины, в которые был облачен Гремин. Все хохочут. Однако мне было не до смеха, сахара она так и не дала, и пришлось товарищам поделиться со мною. Вот уж поистине и смех и слезы!