Дебют на оперной сцене (Из книги «Деятели музыкального театра»)

Прошло более полугода. Неожиданно Екатерина Васильевна сказала:

— Вас просит зайти Альтшулер.

В тот же вечер я был у Александра Яковлевича. Он встретил меня радостной новостью: возникло решение возобновить оперные спектакли. К этому времени в Харьков, в надежде подкормиться, съехались многие хорошие певцы из Москвы, Петрограда и других городов. Поэтому появилась возможность даже поставить «Бориса Годунова». Были сезонные исполнители почти на все партии этой оперы. Оказалось только, что некому петь Пимена.

— Не согласились бы вы выступить в этой партии? Вопрос, столь деликатно заданный, несказанно обрадовал меня. Как не согласился бы? Ведь петь на сцене оперы было пределом моих мечтаний! Еще недавно я с таким нетерпением ожидал результатов прослушивания, отчаивался, сомневался, горевал, не имея ответа, наконец, огорчился, узнав, что театр закрылся. И вот теперь...

— Александр Яковлевич, я согласен!

Альтшулер дал мне клавир, и счастливый, я буквально на крыльях помчался домой. При первом же ознакомлении с новой партией я был охвачен удивительным чувством какой-то сопричастности к творчеству пока еще незнакомого мне композитора, но такого вдруг близкого. Безыскусственность музыкальной речи, ее необыкновенная простота и в то же время сложность, заключенная в самой простоте, отсутствие эффектной вокальности и при этом значимость каждого слова партии, каждой фразы — все это сразу бросилось в глаза. Я взялся перечитывать Пушкина и поразился цельности, колоритности образа монаха-летописца, на которого раньше при чтении трагедии как-то не очень обращал внимание. В неспешной речи старца, в его музыкальной характеристике Мусоргский воспроизвел все то, что замыслил великий поэт. Пушкин же писал: «В нем собрались черты пленившие меня в старых летописях: простодушие, умилительная кротость, нечто младенческое и вместе мудрое, усердие, можно сказать, набожное к власти царя, данное им богом,— совершенное отсутствие суетности пристрастия — дышат в сих драгоценных памятниках времен давно минувших...».

Несколько лет назад попалась мне в руки книга «60 лет в оперном театре» Н. Боголюбова — режиссера, с которым довелось мне работать в Харькове. В ней прочел я удивительно верные слова: «В «Борисе Годунове»,— пишет Боголюбов,— партия Пимена представляет для певца огромные трудности; недостаточно иметь прекрасный голос, надо еще обладать тем высоким искусством, при котором слова, согретые внутренним чувством, на свободном дыхании получают определенную смысловую окраску».

В те годы высоким искусством я еще не обладал и тем более никогда не пел в опере. Пимен — была моя первая роль в настоящем оперном коллективе, на настоящей оперной сцене. Для певца, не обладавшего ни профессиональным опытом, ни мастерством, роль эта особенно трудна. Найти адекватные образу внешние черты (поведение, походка, жест) при моей молодости, порывистости движений, можно было лишь глубоко поняв роль, внутренне почувствовав ее. Долго и упорно искал я ту краску в голосе, которая соответствовала бы Пимену. Старец должен был петь звуком округлым, глубоким и как бы приглушенным, а мой голос звенел молодостью, открытостью чувств, я не научился еще им в достаточной мере управлять. Теперь я искал новые краски, и когда нашел, сам поразился, как появились у меня и жест, и старческая согбенность, и размеренность движений. Но сколько еще нужно было работать, чтобы получился тот образ, который был создан двумя гениями. Ведь в нем не только кротость, простодушие, мудрость и набожность. Не так уж он прост и прямодушен! Он не безразличен к тем событиям истории, о которых повествует. «Помысли, сын, ты о царях великих...» — строга и степенна речь старца. Но когда говорит он о событиях недавних — «Пришел я в ночь...» — степенность летописца исчезает. Это уже взволнованный рассказ очевидца. Драматичность повествования все нарастает и, наконец, неподдельная скорбь звучит в словах его. Позднее, когда поручена была мне роль Бориса, вспомнил я и Пимена. Какие контрастные краски надо было найти для передачи образов монаха и царя — и каждому надо было дать свое представление.

Так работал я, вникая в смысл, подыскивая нужную интонацию слова, звуковую окраску. Когда роль была выучена и творчески осмыслена, я пошел в театр. Правда, все охватить сразу, дать тот характер, который соответствовал образу, я конечно не мог. Это пришло в процессе последующей работы. Сначала свою партию прошел с концертмейстером и дирижером. Дирижировал этим спектаклем молодой петербургский музыкант И. Вейсенберг. Уточнили темпы, кое-какие нюансы. Началась сценическая работа. Альтшулер (он был режиссером спектакля) указал мизансцены, рассказал об общих чертах поведения моего героя, особенно часто пришлось ему подчеркивать возраст Пимена:

— Забудьте о своей молодости. Вы — старик,— повторял он.

Но вот наступил день спектакля — 25 декабря 1921 года. В театр я пришел задолго до начала. Облачился в костюм Пимена, распелся, настроился. Пришел старик гример. Принес парик, бороду... Начал гримировать. Смотрю на себя в зеркало — сидит передо мною старец, глядит на меня испуганными глазами. Собрал я всю свою волю, постарался погасить волнение.

Но вот поднялся занавес. Уши будто ватой заложены, оркестр доносится откуда-то издалека... «Еще одно последнее сказанье»,— пою я и кажется мне, что звука нет, не слышу себя. Хорошо, что мизансцена здесь такова, что я нахожусь не близко к авансцене и взгляд мой направлен в сторону, а потому не вижу зала. Но вот я справился со своим волнением. Сцена эта прошла хорошо.

В последнем акте я осмелел. И все-таки на ярко освещенной сцене у рампы под тысячами зрительских глаз волнение вновь овладело мной. Но очевидно зрителям мое состояние не передалось, на исполнении оно не отразилось и меня хвалили. Несколько спектаклей еще волнение цепко держало меня, не давая возможности полностью контролировать себя. Так состоялся мой дебют на оперной сцене, в опере, автор которой впоследствии станет самым любимым моим композитором. Так началась моя новая жизнь — жизнь в искусстве. Очень скоро, уже перед самой защитой диплома, я оставлю Технологический институт — искусство возьмет верх. И, наконец, совсем уже не за горами признание — то, ради чего творит артист, ибо его искусство только тогда велико, когда принадлежит народу.