Итак, учился я у Бугамелли всего один год, но те советы, которые дал мне на первых порах мой учитель, я постарался пронести через всю свою певческую жизнь. К Бугамелли пришел я с уже довольно выявившимися природными данными. Голос мой был поставлен от природы, притом имел большой диапазон: уже тогда я легко брал верхние ми, фа, фа-диез. (Позднее голос стал объемом почти в две с половиной октавы — от фа большой октавы до ля-бемоль первой.) Основной заботой Бугамелли было выравнивание регистров, с этого он начинал занятия. Звук во многом зависит от правильного положения языка. Язык должен быть мягким, не напряженным, иначе он зажимает гортань и в результате получается сжатое, горловое звучание. На упражнениях, гаммах, вокализах профессор стремился достичь той ровности звука, которая обеспечивала бы красоту тембра. Особое внимание обращал на сохранение тембра во всех регистрах.
Но в упражнениях он использовал не весь диапазон голоса. К предельным нотам относился очень осторожно. И хотя объем моего голоса, как я уже говорил, был достаточно широк, профессор ограничивал его верхним ми, изредка фа. Прежде всего он неизменно занимало! центром, укрепляя и разрабатывая его. Бугамелли исходил из верного положения: центральный регистр является основным, природным; хорошо поставленный крепкий центр позволяет певцу постепенно расширять диапазон, включая более высокие и более низкие ноты. Профессор также следил за округлостью звука, чтобы он не был плоским, лишенным обертонов. Расскажу курьезный случай, когда впервые я взял верхнее ля-бемоль.
В 1932 году, когда я уже пел в Большом театре, отмечалось 30-летие со дня выступления на его сцене А. В. Неждановой. Антонина Васильевна пригласила к себе и меня. У нее я застал Голованова, Обухову, Держинскую, Богдановича, В. Петрова, Савранского и ряд других артистов Большого театра. Официальные тосты, как на всех юбилеях, сменились более непринужденными речами, посыпались шутки, веселые остроты. Уже светало, когда, вдруг, все в один голос попросили:
— Марк Осипович, спойте.
Сначала я отговаривался, но все настаивали, и Николай Семенович Голованов сел за рояль.
— Что будешь петь, Марк?
И он предложил мне романс Малашкина «О, если б мог выразить в звуке».
— В какой тональности играть?
Оба мы были навеселе, и естественно, что и тональности сразу я вспомнить не смог. Николай начал играть. На кульминации я с легкостью подошел к верхней ноте и долго держал ее на фермато. Вижу, мои слушатели чуть со стульев не падают. Оказывается Николай стал играть в теноровой тональности, и вместо верхнего ми мне пришлось взять ля-бемоль. Ровный, свободный, ненапряженный звук был у меня от природы, и тем не менее учитель мой упорно весь год закреплял присущие мне качества. Бывало, чтоб увидеть, так ли я держу язык, ему приходилось взбираться на стул. Очевидно, со стороны выглядело это очень смешно, но ни мне, ни ему не приходило в голову смеяться. Оба с увлечением работали. Дикцией ему не пришлось заниматься — она была у меня достаточно четкой и ясной, но над звуковедением Бугамелли работал много. Он заставлял петь меня на одной ноте гласные «а-а-а — е-е — и-и — о-о — у-у», добиваясь одного и того же звучания каждой сменяемой гласной и ровности голосоведения. Очень важна в пении артикуляция — положение и форма рта. Бугамелли мимикой давал понять, что при пении полуулыбка помогает звуку быть мягким и ненапряженным, а не вертикально вытянутый рот, словно буква «о».
— Пой как бы улыбаясь,— говорил он.
Если на первых порах он сам следил за правильностью и красотой звукоизвлечения, то потом предлагал делать это мне самому.
— Какой у тебя звук теперь?
Я должен был сам разбирать как пел. Иногда анализировал правильно, иногда ошибался, учитель поправлял меня. Упражнения начинались снова. И лишь тогда, когда я научился слушать себя, мгновенно находить ошибку и исправлять ее, Бугамелли понял, что достиг желаемого. Самоконтроль — необходимое условие, которому на первых порах вокалист должен учиться и которое позднее приобретает почти рефлекторный характер. Много внимания учитель, конечно, обращал на дыхание.
Позднее понял я, как важно взять необходимое дыхание и экономно его расходовать. При правильном пении, свеча, поднесенная ко рту, никогда не потухнет, какой бы силы ни был звук, потому что выдыхаемый воздух попадает сначала в верхние резонаторные полости и создает вибрирующий столб — звуковую волну. Если же поднесенная свеча тухнет, значит дыхание неверно направлено и звук как бы улетает вместе с воздухом; исчезают и обертоны. Звук получается тусклый, плоский, как бы без плоти.
Очень любил повторять Бугамелли фразу, которую я не сразу понял, но она имела большой смысл: — Надо петь на процентах, не на капитале. Капитал должен оставаться неприкосновенным. Что это значит? Как сохранить капитал? Прежде всего — умением. Нельзя форсировать звук, при форсировании меняется тембр, исчезает его красота, голос быстро изнашивается, появляется напряженность. На уроке, если я вдруг пел слишком громко, на пределе, учитель останавливал меня: — Mezza voce, mezza voce! (Вполголоса, вполголоса!) Forte вначале он не допускал. Петь forte еще при непоставленном голосе очень опасно, так как начинающий певец не владеет дыханием. Работал учитель и над переходными нотами. Переходные ноты у баса вверху до-диез и ре. Уже до-диез требует подготовки, чтобы ЗВУК не был плоским, тем более для ре надо было найти такую позицию, которая бы не выделяла его из общего округлого звучания голоса. Тогда переход в верхний регистр становится незаметным, голос звучит ровно. Вообще округлость звука, умение избежать плоского, вульгарного, открытого звучания — это присуще итальянской манере пения и именно так обучал меня Бугамелли.
Не знаю, как вел своих учеников Бугамелли дальше, работал ли над словом — скажем прямо, частенько ради красоты звука итальянская школа грешила в отношении декламации, точности которой следовали все русские композиторы. Все это пришлось постигать мне самому, и если говорить о настоящей школе пения, то ею стала для меня позднее оперная сцена. Уроки же Бугамелли явились хорошей предпосылкой, базой для моего будущего роста как певца.