Институт и консерватория (Из книги «Деятели музыкального театра»), часть 2

Все головы повернулись ко мне. До сих пор экзаменующиеся выходили на сцену из боковых дверей. Во всяком случае я был первым браво отрапортовавшим о своем присутствии из зала. Когда мгновенное замешательство прошло, я понял, что попал в смешное положение благодаря усердию своего приятеля. А он тем временем шептал:

— Что стоишь, тебя ж вызвали, иди...

Почему я повиновался тогда, трудно сказать. То ли застенчивость сковала, и я, боясь попасть в еще более смешное положение, пошел к эстраде, то ли тому была еще какая-нибудь причина,— не знаю. Очутившись на эстраде, я довольно долго стоял молча. Кто-то из комиссии решил помочь мне:

— Что вы нам можете спеть?

Песни, которые я знал, члены комиссии слушать не захотели и ограничились тем, что попросили спеть меня гамму, сначала в одном тоне, потом на терцию выше, затем на терцию ниже и, наконец, посоветовавшись, сказали:

— Спасибо, довольно.

Ох, как же я ругал своего приятеля тогда и как благодарен был ему потом. Если бы не он, приход мой в искусство состоялся бы намного позднее. Тогда же я накинулся на него:

— Это ты сосватал меня? Признавайся!

Ему ничего не оставалось сделать, как сознаться. Долго я его после этого звал «сватом». «Сват» же нисколько не обижался и в сентябре, когда начались занятия в институте, куда я был принят, подошел снова ко мне и спросил:

— Ты был в консерватории?

Я ответил, что после того случая мне не хочется там появляться.

— Так ты сходи все-таки. В списках принятых значишься и ты.

Я не поверил, но в консерваторию пошел. Подхожу к доске объявлений и читаю, что студенты такие-то (в том числе и моя фамилия), зачисленные на первый курс, должны внести плату за обучение не позднее такого-то числа. Радость смешалась с горечью. Откуда же мне взять деньги? И снова многоопытный приятель дал мне практический совет: — Подай прошение на стипендию, напиши, что платить за обучение тебе нечем. Так я и сделал, впрочем, мало надеясь на благополучный исход. Однако мне удивительно везло. Стипендию дали.

Теперь-то я понимаю, что объяснялось это не везением, а тем, что мой голос понравился одному из ведущих профессоров консерватории, итальянцу Федерико Бугамелли. Он-то и хлопотал о зачислении меня в консерваторию, потом о стипендии и, наконец, взял к себе в класс. Он брал певцов лишь с хорошими голосами, и хотя учеников у него было немного (правда, он имел еще частные уроки, которые давал богатым барынькам, и такой урок стоил по тем временам баснословные деньги — десять рублей золотом!), но зато класс его составлял как бы основу вокального отделения консерватории. Помню, что учился у него, одновременно со мною, ныне известный композитор Олесь Чишко, обладавший неплохим тенором. Позднее встречался я с Чишко на сцене Харьковского театра в опере Лысенко «Тарас Бульба», где он пел партию Кобзаря, я же пел воеводу и Тараса.

Колоритный был человек мой профессор. Маленький, живой, как ртуть, с выразительными черными глазами, сверкавшими точно раскаленные угли за очками в золотой оправе; небольшая бородка и усы украшали его лицо. Бугамелли было около пятидесяти лет. По-русски он говорил плохо, мешая русские и итальянские слова, недостаточный словарный запас восполнял мимикой, жестами и самыми невероятными, но очень помогающими сравнениями. Проучился я у него один год. Осенью 1918 года, когда в Харькове началась бесконечная смена властей, перестрелки, потом и настоящие бои, мой учитель в один прекрасный день собрался и уехал на родину, в Италию. Звал с собой и меня: — Там вы будете Резини, я сделаю вас знаменитым. О, итальянцы умеют ценить голоса! Позднее, в 1955 году, будучи в Италии, я хотел найти своего учителя. Но поездка моя сложилась так, что попасть в Триест, где он жил, мне не удалось.