О Марке Рейзене из книги «Деятели музыкального театра», (часть 2)

У Марка Осиповича — могучий бас, но певец никогда не заботился об афишировании этого качества. В лирической арии Гремина его голос нежнее самых сладкозвучных теноров, в Варяжском госте он живописует то рев волн, то таинственную мудрость северного витязя, то языческое торжество суровой водной стихии. Когда Рейзен поет Бориса Годунова, то зрители никогда не слушают только его бас, все захвачены процессом мыслей-чувств его героя, захвачены трепетом отцовского отчаяния, страхом и негодованием или грозной величественностью несчастного царя. Голос певца водит нас по лабиринтам сложной психологии образа. Великолепное свойство голоса! Я назвал бы это артистизмом звука — главным выразителем образа.

Поэтому говорить о голосе М. О. Рейзена только как о басе — это значит недооценить художественные свойства артиста. Его голос, по официальным данным, относящийся к группе басов, служит певцу послушным инструментом, обладающим массой оттенков, которые дают безграничные богатства различного рода интонаций. Если вы хотите узнать, что значит окраска звука — основа искусства оперного пения,— послушайте несколько разнохарактерных произведений в исполнении Рейзена. Пусть это будет благородно-лирический Гремин, сдержанный Досифей или Фарлаф с его виртуозным рондо! Слушая последнее, подумайте о том, что помогло артисту исполнить рондо в таком искрометном темпе? — Безусловно, легкость и подвижность голоса, свойственные колоратурным сопрано. Что придало комизм? — Характерность обертонов. Откуда цельность вокальной линии? — От главного фундамента — красивого и ровного звука.

И еще: чувство меры! Первейший признак художника. Жест его выверен, любое движение соответствует его величественной фигуре. Гармония звучащего образа и сценического состояния — безупречна. Вся пластика роли предельно соответствует природным данным артиста, а потому подкупающе естественна, натуральна. Есть артисты небольшого роста (ничего в этом страшного нет!) с не очень звучным (хотя может быть и красивым) голосом, которые ведут себя на сцене так, как будто они обладают огромной фигурой и громоподобным звуком. Их жаль! Они хотят показаться не тем, кем их создала природа. Есть обладатели большого голоса и высокого роста, которые стесняются своих индивидуальных качеств, не умеют ими правильно распорядиться.

М. О. Рейзен дает урок, как надо знать и уважать свои артистические особенности, как надо соответствовать им, располагать природным материалом. Он не красуется своим могучим голосом. В Досифее у Рейзена было место, когда звуком и жестом он заставлял содрогнуться весь зал. Это — финал первого акта: «Отче! Сердце открыто тебе». Здесь с медленным разворотом фигуры артиста раскрывалась могучая нота на слове «Отче!» Далее нигде этой интонацией артист не пользовался. Даже в споре с Голицыным и Хованским, даже в сцене сожжения. Это была ключевая фраза всей роли, вокальная кульминация, определяющая драматургический акцент образа. Это было главным, все подавляющим и определяющим в системе взаимоотношения с миром князя Мышецкого. «Раскати» Рейзен еще пару раз эту свою эффектную ноту и... пропало бы искусство, появилась бы погоня за легким успехом.

Марк Осипович выбрал служение искусству, а потому — сдержанность, собранность и мудрый расчет образных средств для него были предпочтительнее шумных восторгов невзыскательного зрителя. Не чудно ли, что я — режиссер — так много говорю о пении прекрасного оперного актера? Нет, это закономерно, ибо вне пения нет подлинной цены его актерским качествам, хотя они и сами по себе весьма примечательны.

Вспомним его выход с Татьяной на балу в «Евгении Онегине». Достаточно было одного взгляда Гремина на жену, и нежная, мудрая, лирическая ария уже просилась в зрительный зал. Она появлялась органично и естественно. М. О. Рейзен — актер оперы. Он олицетворяет в себе весь комплекс оперного образа в самом гармоничном и точном сочетании его многообразных элементов. Есть еще одно свойство актерского таланта М. О. Рейзена — его монументальная живописность. Он — артист Большого театра! Трудно представить себе эту фигуру, эту манеру держаться, этот голос в маленьком зале, на маленькой сцене, среди тесных декораций.

На сцене Большого театра, в картине торжища («Садко»), среди огромной массы разного люда, по моей просьбе, Марк Осипович делал три мизансцены. Всего три! Но как сказочно могущественны и скульптурны были эти позы, они собирали в центр всю композицию огромной массовой сцены. Другое — в «Евгении Онегине». Вокруг — толпа знатных гостей, но зал следил за одним, исключительным и привлекательным— генералом «с седою головой». Я всегда боялся, что после его ухода со сцены — впечатление надолго останется от него и образ Татьяны может померкнуть, а бурное ариозо Онегина повиснет в воздухе... Но, что делать? Не скажешь же артисту, чтобы он не был столь импозантным и убедительным, чтобы он не пел так хорошо, не увлекал нас столь сильно... Нет, хотелось сказать другое: «Спасибо Вам, Марк Осипович, за то, что Вы подарили нам радость красоты, за Ваш голос, артистизм, проникновенность звуковедения и аристократизм сценического рисунка!».