Билеты в Большой театр 
Ранее: 1.
Я хорошо помню неказистый дом в Мыльниковом переулке, неподалеку от Чистых прудов, где у входа в подъезд висела эмалированная вывеска: «Зубной врач Мессерер. Солдатам и студентам бесплатно». Врачом мой отец стал уже будучи человеком немолодым, имея семью, четверых детей. (Я был четвертым ребенком, а после меня родилось еще четверо.) Чтобы получить образование, ему пришлось уехать из Вильно, где мы прежде жили, в Харьков. Там отец экстерном сдал экзамены за гимназию, а потом поступил па медицинский факультет. Пока он учился, мать с детьми оставалась в Вильно.
В 1904 году отец получил диплом, давший ему право на жительство и практику в Москве. Наша семья не раз переезжала по городу с места на место. Тогда было принято чуть ли не каждый год нанимать новую квартиру. На улицу въезжал огромный фургон, запряженный парой лошадей — «Перевозка мебели. Ступин». Это была известная в Москве фирма, со своими грузчиками, носильщиками, веревками и прочим. Мы, дети, бросив игры, наблюдали захватывающее зрелище погрузки с покрикиванием, переругиванием. Потом фургон с мебелью и скарбом медленно тащился по Москве. Мы переезжали то куда-нибудь на Пятницкую, то на Старую Басманную, то в дом на углу Сретенских ворот и Большой Лубянки, напротив которого находились «вкусные» магазины — молочная Чичкина и булочная Казакова, где за пять копеек можно было купить чудесный кондитерский «лом». Мать давала мне деньги на проезд в училище, но я бегал туда и обратно пешком.
Однако из всех «наших домов» дом вблизи Чистых прудов стоит в моей памяти особо: в нем прошло мое детство. Жили мы всегда небогато, но дух в семье был жизнерадостный, веселый. Мать и отец работали в общем-то с утра до вечера. Мать готовила, стирала, шила, убирала комнаты. А у отца прием больных прекращался лишь поздно вечером. Но, несмотря на обремененность житейскими заботами и трудом, мои родители были людьми высокой культуры. Отец знал восемь языков. Иностранных авторов он читал в подлиннике. Английский, например, выучил, когда ему было семьдесят лет,— поступил на курсы и стал там первым учеником. Вообще по натуре отец был философ. Я перед ним робел, побаивался его, держался ближе к матери, которая всегда меня защищала. Но при профессорски строгом облике у отца были явные актерские способности — он любил изображать в лицах разные истории. Обычно это происходило по вечерам, когда вся семья собиралась за большим столом. Причем, если история была сентиментальной, отец так проникался ею, что даже пускал слезу от сочувствия к действующим лицам.
Думаю, по наследству этот талант передался моему старшему брату Азарию, который впоследствии стал любимым учеником Вахтангова и одним из самых ярких актеров МХАТ 2-го. Нет ничего удивительного в том, что пятеро детей из восьми в конце концов ушли в профессиональное искусство: Азарий и Елизавета в драму, Суламифь и я в балет, Рахиль снималась в кино. Когда мы стали делать успехи, мать гордилась нами, но втайне и жалела нас. В мудрости своей она осознавала, к ка¬кому тяжкому труду присуждаем мы себя, к какой прекрасной, но и жестокой жизни. Это я понял значительно позже... Но сейчас я пишу о тех годах, когда мать моя была молодой красавицей, когда сестра Суламифь еще не родилась или вот-вот должна родиться, пишу о том счастливом дне, когда мне исполняется пять лет и мне покупают чудесные коньки «снегурочки». Родители заботились о том, чтобы мы знали, что такое детство.
Катался я сначала во дворе, а потом вышел на настоящий каток на Чистых прудах. У этого катка было два облика — дневной и вечерний. Днем кроме взрослых пар. которые кружились в середине, кроме скороходов, которые бегали по большому кругу на длинных, модных норвежских коньках, здесь катались и дети. Для них был отведен маленький каток — с саночками для тех, кто учился. Я им решительно пренебрегал, предпочитая ту часть, где занимались фигуристы. Они были для меня подлинной элитой катка. Сначала я со стороны наблюдал за той акробатикой на льду, которую они проделывали на своих очень дорогих коньках «нурмис». И вдруг решался повторить то же самое. Иногда у меня получалось, и тогда вокруг собиралась группа зрителей. По вечерам на катке горели газовые фонари, играл военный духовой оркестр, и в этом ярком свете и музыке кружились разрумяненные пары. Для меня это был настоящий праздник катка! Ведь в десяти минутах ходьбы отсюда начиналась Москва, с ее кривыми переулками, деревянными домами, двориками, заборами, тишиной и темнотой...
Много лет спустя (а точнее — это был 1933 год) в Париже, куда мы вместе с Суламифь впервые приехали на гастроли, я увидел на улицах такие же газовые фонари, как те, что сияли на Чистых прудах моего детства. Правда, в домах, в магазинах и кафе уже горело электричество... Когда я спросил, почему Париж все-таки отстает от прогресса, мне объяснили, что контракт с фирмой газовых фонарей заключен на девяносто девять лет. Скоро он кончится, и тогда на парижские улицы прольется электрическое сияние. Когда я подрос, родители отдали меня во французское реальное училище Сан-Филип. Учеба в общем-то никак не нарушила моего детства, длившегося вольно, без особой родительской опеки. К этому времени все долженствующие явиться на свет младшие братья и сестры — являлись, каждый в свой черед, прибавляя родителям забот и радостей. Поэтому старшие росли в любви, но свободно, имея свою самостоятельную жизнь. У меня она выражалась в том, что я любил один бегать по Москве, испытывая огромное любопытство ко всяческим городским зрелищам. Это могли быть бродячие китайские фокусники, он и она. Причем у него была косица и шифоновый шарф на палочке. Шарфом он писал узоры в воздухе, а она изящно раскрывала причудливые веера. Артисты ходили по московским дворам, и публика платила им медяки за их диковинное искусство. Но это с успехом мог быть и дом — дом Афремова, восьмиэтажный колосс у Красных ворот! Его воздвигли незадолго перед первой мировой войной.
