Споры между тем продолжались. Одни настаивали на том, что отанцовывать можно всякую музыку независимо от ее предназначения. Другие же налагали запрет на это, полагая, что пластическая интерпретация музыки снизит ее эстетическую ценность и глубину восприятия. Впрочем, начинающий тогда музыковед Р. Грубер заметил по этому поводу, что музыкальные произведения, которые рассчитаны на специфически «музыкальные» средства воплощения, не всегда способны развиться в пластический образ. «А соединение того и другого, – заметил он, – почти не встречается в уже написанных музыкальных творениях». Однако он видел широкую перспективу в том, что симфоническая музыка способна наполнить эмоционально-образную сферу танца глубинными, как он говорил, «переживаниями музыкального творческого духа».
В решении этого вопроса принял участие Ф. Лопухов, предпринявший в 1923 году попытку воплотить в танце Четвертую симфонию Бетховена. Опыт постановки «Танцсимфонии» оказался неудачным, и балетмейстер вынужден был признать, что для подобного жанра необходимо иметь специально «сконструированные» музыкальные произведения, учитывающие специфику искусства танца, подкрепив таким образом вывод Грубера.
Иной была позиция К. Голейзовского, который придерживался мнения, что любая музыка, предназначена она для танца или нет, может быть использована для создания хореографических постановок.
Лапаури были известны эти споры. Знание их помогало ему ориентироваться в вопросах эстетики балета, принимать решения в ответах на те или иные вопросы по проблемам воплощения на балетной сцене симфонической музыки. Что касается воплощения прокофьевской сюиты, то Лапаури, решив этот вопрос для себя, дал ответ на него не в печатных публикациях, а в работе над спектаклем: теоретическим исследованиям он предпочитал практическую деятельность, способную решать подчас самые сложные эстетические проблемы.
Для него намного важнее был второй вопрос, связанный с выбором формы и средств выражения этой музыки. От того, как он будет решен, зависел, по существу, и ответ на первый вопрос: спектакль, если он является художественно полноценным, способен сам дать ответ на вопрос о целесообразности пластической интерпретации музыкального оригинала. Об этом свидетельствовал и творческий опыт первых мастеров советского балета.
Много ценного, например, дали нашему балетному театру экспериментальные постановки Ф. Лопухова и К. Голейзовского, которые представляли авангард молодого искусства танца 20-х годов.
Целую серию смелых экспериментов осуществил Ф. Лопухов. Ему принадлежало первенство в разработке принципов жанра танцсимфонии, где сюжет был заменен программой, призванной отразить образное содержание музыки. Однако отвлеченные идеи, положенные в основу его «Танцсимфонии» на музыку Бетховена, остались недоступными для понимания зрителя и вызывали недоумение своей претенциозностью, скомпрометировавшей поиски балетмейстера.
В этой бессюжетной постановке танцу отводилась самодовлеющая роль. Лопухов предложил новый принцип «хореографической тематической разработки движений», способствующий развитию танца в «строгом» соответствии с музыкальными темами. Но, предостерегая от формального копирования ритмической структуры музыки (как это делали последователи Далькроза), балетмейстер предупреждал, что залог успеха танцсимфонии заключается в поиске единства образных тем музыки и хореографии. Другими словами, Лопухов утверждал возможность существования жанра, способного раскрыть образные пласты музыки хореографическими темами, разработанными по аналогии с музыкальными темами.
Для Голейзовского, увлекавшегося в начале своего творческого пути постановками бессюжетных балетов и миниатюр на музыку Шопена, Скрябина, Дебюсси, Метнера, Прокофьева, основой выражения хореографической мысли служила прежде всего эмоционально-образная стихия музыки, получившая свое воплощение в оригинальных танцевальнопластических композициях. Его миниатюры – это поэтические зарисовки, передающие сиюминутность переживаний, любовный экстаз; в них воспевалась гармония духовного и телесного, они были гимном человеческому телу.