Билеты в Большой театр 
Василий Дмитриевич был выдающимся представителем русской школы классического танца. Он обладал виртуозной техникой в сочетании с ярким артистизмом. Его большой талант танцовщика никогда не разменивался на эффекты, трюкачества. Он рассказывал зрителю в движениях и позах классического танца о состоянии души, о больших человеческих чувствах и мыслях. Силой подлинного переживания он заставлял публику затаив дыхание следить за его танцем, за каждым его жестом, каждым действием. Артист и зритель сливались в одном эмоциональном напряжении. Воспитывая своих учениц, он, как тонкий знаток искусства хореографии, безошибочно видел степень одаренности каждой из них. Развитие индивидуальности Василий Дмитриевич ставил на одно из первых мест в своей педагогической практике.
Мне посчастливилось от самого Тихомирова получить ответ на вопрос: как он добивался раскрытия природных способностей своих учениц? То, что мною записано со слов Василия Дмитриевича, привожу полностью. «В старину,— шутил Василий Дмитриевич,— учили всего семь лет, надо было успеть все сделать. Вначале я, конечно, искал пути и вскоре их нашел. Я твердо уверен, что весь фундамент артиста балета надо закладывать в школе. Оставлять что-либо на потом было бы неверно. Я пошел по двум линиям: техника плюс выразительность, артистизм. И тут я обратился к природе.
В разделе техники я спорил с природой, исправлял ее ошибки в физическом строении моих учениц, а неестественное положение балетной выворотности делал привычным для них. Если природа не дала шага, прыжка, мы «силой» брали у нее это. Все, что приходило в противоречие с природой, давалось нам ценой большого труда, затраты больших физических сил. Наконец природа была побеждена. Мои ученицы хорошо владели своим телом. И вот в двух старших классах я снова обратился к природе, к душе человека, и здесь случилось чудо! Природа раскрыла нам свои объятия, она щедро дарила нам эмоции, естественно наполняя поэтической выразительностью все тело моих учениц.
Тут я почувствовал себя добрым волшебником: я поднимал из самых недр ваших душ «бриллиантовые россыпи» природных способностей. И ты знаешь,— продолжал мой учитель,— кто был самым верным, самым надежным моим помощником в развитии артистизма, в развитии художественной выразительности тела? — Музыка! И только музыка. В мелодии музыки заключаются тончайшие оттенки человеческих переживаний. А переживают, как известно, все люди по-разному. Читают одни и те же стихи — по-разному, поют одни и те же песни, арии — по-разному, танцуют одни и те же партии — по-разному. Вот тебе, как педагогу классического танца, надо мнить, что научить «делать движения» может каждый грамотный педагог, но для того, чтобы развить индивидуальные способности своих учениц, сделать из них артисток нужно самой быть музыкально грамотной и чуть-чуть быть балетмейстером, ибо ты можешь предлагать такие неудобные комбинации, в которых не до артистизма, лишь бы выполнить их технически чисто». В те годы (1925—1926) на уроках в классе, где я занималась, Василий Дмитриевич проводил очень сложную работу. С увеличением технических трудностей он сочетал воспитание артистизма ученика.
Если в четвертом и пятом классах мы учились пластичности движений на основе мелодии музыкального произведения, учились «чувствовать» движения, то теперь Василий Дмитриевич учил нас передавать эмоциональный характер музыки, ее настроение в танцевальных комбинациях. Эмоциональный характер музыки — это первое, что воспринимается при ее прослушивали. Каждый человек обычно без труда может определить характер музыки — грустный, мрачный, светлый, живой, радостный, нежный и т. д.
Начальным этапом в достижении намеченной цели было развитие «чувства позы». Этому Василий Дмитриевич придавал такое же значение, как и движениям классического танца. Хорошо технически выполненная поза теперь не устраивала нашего педагога. Василий Дмитриевич говорил нам: «Поза связана с движением. Каков характер движения, таков и характер позы». «Неверно чувствуешь позу,— говорил он.— Developpe было очень динамичным, а поза arabesque печальная, поникшая». Другой ученице он подсказывал: «Послушай, какой характер музыки: нежный, ласковый,— и движение у тебя было верное, а поза почему-то демоническая». Василий Дмитриевич учил нас вдохновенному, насыщенному живой мыслью искусству классического танца. Каждая комбинация на середине зала должна быть выполнена «с душой», выразительно. В каждой комбинации в разделе адажио, аллегро он видел «кусочек танца». Позы должны были «говорить», движения «рассказывать». Особенно мы любили адажио. Искореняя жеманность, слащавость исполнения, наш учитель вел нас к созданию красивых, грациозных поз, к широкому плавному жесту, к простоте и изяществу. Насколько нам, ученицам Тихомирова, удалось воспринять весь комплекс его педагогических принципов, может показать выпускной экзамен весной 1926 года. Комиссия была очень большая. Присутствовали Е. В. Гельцер, В. А. Рябцев, Л. А. Жуков, Ю. Файер, А. М. Мессерер, Н. Б. Подгорецкая, И. В. Смольцов, Е. М. Адамович и другие артисты Большого театра.
Экзерсиса у станка Василии Дмитриевич на экзаменах не давал. Мы сразу встали на середину зала. Несколько упражнений, и вот — адажио. Оно было на музыку чарующей, нежной, лирической весенней мелодии Грига. Ученицы в своих движениях выражали поэтический образ весны, воплощая в адажио интонационно-мелодическую линию музыки. Вероятно, это было подлинно художественным произведением хореографического искусства — сделать «музыку зримой»,— потому что по завершении адажио Гельцер, а за ней вся комиссия стоя аплодировали. Они были восхищены нашим педагогом. Это ему они аплодировали за тонкое педагогическое мастерство, за умение всколыхнуть душу исполнителя, воспитать танцовщицу-артистку. А он скромно сидел в углу возле рояля и ласково, одобряюще смотрел на нас, его воспитанниц.
