Об опере "Иван Сусанин" (книга, 1958 г), часть 2

Ранее: 1

Было бы, однако, неправильным ограничивать роль и значение глинкинского «Сусанина» лишь сферой оперного театра. На самом деле, значение «Ивана Сусанина» несравненно шире. Именно в 30-е годы прошлого века и в русской литературе и в русском театре все больше пыталась утвердиться и занять главенствующее положение ложно величавая школа официальной народности.
О произведениях этой школы Тургенев говорил, что они «в самой сущности не имели ничего русского», а Герцен, имея в виду Кукольника и других, добавлял, что «такие цветы могли распускаться только у подножья императорского трона и под сенью Петропавловской крепости».
«Школа» эта в 1836 году получила на театре два смертельных удара. Первый нанес ей Гоголь своим «Ревизором». Другой последовал от Глинки — тем более сильный, что его «Сусанин» бил по исторической концепции, по велеречивому «историческому» стилю автора пьесы «Рука всевышнего отечество спасла». В своем народном патриотизме, подлинно национальной самобытности и простоте, чурающейся котурнов и наигранного «героизма», в своем возвеличивании простого русского человека из народа «Иван Сусанин» Глинки решительно противостоял в русском театре творениям Кукольника, выдававшего себя за «друга» и «покровителя» великого русского композитора. Как и Гоголь, повторяем, Глинка был представителем демократической русской культуры. И он создал в «Иване Сусанине» для оперной музыки новые законы, новые эстетические нормы, общие для всей передовой русской художественной культуры. ...История давно прижилась в оперном искусстве. На Западе весь жанр так называемой «большой» оперы был по преимуществу историческим жанром, к половине XIX века сменившим тогу древней мифологии на пышную роскошь костюмов средневековья.
С самого начала русская историческая опера в творчестве Глинки избирает свои особые, принципиально иные пути. Причем, если Глинка, а за ним Чайковский, Мусоргский и другие критиковали многие явления западноевропейской музыкальной сцены, то прежде всего и больше всего именно за историческую фальшь, за ветошь исторического маскарада, за эффектоманию и вульгарность стиля, за «героическую робу» и ходульность — словом, за то, что Мусоргский называл «скрибо-галеви-мейер-беровщиной», угнездившейся именно в большой исторической опере. В русской опере «Иван Сусанин» положил тому прочное начало — история перестала быть поводом для эффектных театральных развлечений, источником псевдогероических сюжетов и оправданием для лжи и вампуки.
Но дело не только в этом. Необычайно интересно отметить, как в «Иване Сусанине» решается проблема роли личности в истории.
Разве не поразительно, прежде всего, что в «Иване Сусанине» Глинки среди русских действующих лиц нет господ: русский простолюдин, его сметка, большое сердце, его самопожертвование спасают родину. Не баре, не цари или князья, не высокие правители и военачальники делают историю, — историю делает народ: Сусанин является человеком из народа, действующим без принуждения, без «отеческого надзора» царской власти, бескорыстно, свободно, как гражданин, единственно по велению своей совести, по долгу патриота. Свободный крестьянин, эмансипированная личность — таков Сусанин у Глинки. Недаром Мусоргский писал: «Сусанин — не мужик простой, нет: идея, легенда, мощное создание необходимости (быть может, исторической в то время)». Заметим мимоходом, что с другой, вражеской стороны в опере Глинки, наоборот, фигурирует только знать, что врагом русского народа выступает не польский народ, а спесивые, заносчивые магнаты...
Известно, что Рылеев в одной из своих «дум» тоже обратился к подвигу Сусанина. Из этого совпадения и параллели Рылеев — Глинка зачастую делаются
далеко идущие и поспешные выводы.
Для декабристского мироощущения образ Сусанина был несомненно особо привлекательным, «подходящим» и «созвучным», ибо подвиг его был подвигом одного. Самый характер, природа, обстановка этого сусанинского подвига требовали и участия и жертвы одного человека: обречь на гибель многочисленных врагов, действуя тайно, в одиночку, без постороннего глаза, отдать себя на растерзание — вот пафос великого акта самопожертвования Сусанина. Так трактуемый, он типичен во многом для декабристов — тайных заговорщиков, пламенных патриотов, но людей, далеких, оторванных от народа.

Продолжение...