Билеты в Большой театр 
Он явился на свет 9 января (по старому стилю) 1904 года в Санкт-Петербурге – Георгий Мелитонович Баланчивадзе, подданный последнего царя. Он умер 30 апреля 1983 года в Нью-Йорке – Джордж Баланчин, американский гражданин. Обе даты указывают на метаморфозы этого человека, к которым относится и то, что он был рожден в другом времени – ведь в этот январский день еще свежего нового столетия западный мир со своим григорианским календарем был уже на тринадцать дней впереди.
И вот, к его столетнему юбилею, балетный мир един во мнении, что Баланчин – величайший балетмейстер своего времени. А многие считают даже, что он – гениальнейший хореограф всех времен. По количеству поставленных балетов он уж точно опережает всех своих коллег в истории и современности: каталог его работ, содержащий 425 номеров, – уникальное в танцевальном искусстве собрание, которое может сравниться разве что с указателем произведений Моцарта по Кёхелю.
Кто же он – Баланчин, которого нет с нами уже 20 лет, и который тоном глубочайшей убежденности уверял, что проживет до 120 лет, как подобает наследнику древнего и славного грузинского рода?
Я увидел его в начале пятидесятых годов на первых гастролях «Нью-Йорк Сити балле» в Берлине. Ему тогда не было и пятидесяти, а я был вполовину моложе, уже успел поработать в театре как оперный драматург и режиссер и был ориентирован исключительно на музыку (собственно, мечтал стать преемником Фуртвенглера за пультом Берлинского Филармонического оркестра, да провалил вступительный экзамен в Высшей школе музыки), только что сбежал в Западный Берлин и с трудом пробивал себе дорогу в музыкальной журналистике. И вот явился Баланчин – и впервые мне стало ясно, какие неведомые художественные высоты открываются столь совершенному союзу музыки и танца.
Первые встречи были вполне официальными, на пресс-конференциях, но затем общение понемногу начало приобретать все более личный характер. Случай представился в 1964 году, когда я впервые оказался в Америке, а «Нью-Йорк Сити балле» после окончания сезона в Сити-центре перебирался в Нью-Йоркский государственный театр в «Линкольн-центре». Ежедневные репетиции, которые я не пропускал, и ланчи в близлежащем ресторанчике способствовали развитию сердечных отношений на основе общей любви к музыке и танцу (не говоря уже об общих кулинарных предпочтениях – французской кухне и хорошему бордо). Не буду нескромным: я всегда отдавал себе отчет в огромной дистанции, разделявшей нас, и все же мы были настроены на
одну волну (чего я никогда не мог бы сказать о наших взаимоотношениях с Линкольном Кирстейном или Джеромом Роббинсом, в общении с которыми всегда была ощутима некоторая сдержанность в адрес всего немецкого). Особая открытость Баланчина, возможно, была обусловлена тем, что моим ментором в Нью-Йорке был критик Эдвин Денби, с которым Баланчин находился в тесном контакте и которому более других критиков открылась тайна его балетов.
Сегодня, через два десятилетия, когда моя любовь к Баланчину не уменьшилась, а только возросла, и когда его творчество соизмеряется с созданиями его последователей, я должен признать, что этот человек остался для меня загадкой, тем более неразрешимой, чем ближе, казалось, его узнаешь. Помню его шестидесятилетним: среднего роста, жилистое тело, черные волосы, лишь подчеркивавшие бледность лица и резкость ястребиных черт, глаза, от которых, казалось, не укроется никакая мелочь. Его женщины, его друзья и ассистенты, его танцоры, критики, приверженцы и противники – все едины в том, что они не знают, кто он был на самом деле. Гений – но...
Масштаб его личности уникален не только в области балета: его творческая индивидуальность была одной из определяющих для всего современного искусства. Но со стороны эту исключительность мистера Би, как его называли все, кто с ним постоянно работал, распознать было бы трудно. Его можно было встретить на нью-йоркской улице в чуть широковатом плаще и непременно с непокрытой головой, снующим между театром, своей школой и домом (все это находилось на Бродвее всего в нескольких кварталах друг от друга). Можно было легко узнать его в зрительном зале на спектаклях «Нью-Йорк Сити балле». В антрактах его можно было застать не в фойе, а в ресторане напротив театра. Можно было заговорить с ним без официального представления, и он слушал с той же совершенной вежливостью, с какой, выслушав, сразу же прощался. Можно было довольно легко получить разрешение присутствовать на репетициях, и он принадлежал к числу тех немногих хореографов, для которых присутствие постороннего даже при рождении нового балета не являлось препятствием. Он не был замкнутым, отстраненным, окутанным ореолом своего художественного призвания. В нем не было ничего от звезды, отрешенно царящей в высотах, доступ к которым открывается лишь на пути самого преданного и смиренного поклонения. Любой, кто хотел, мог разузнать его адрес, и каждый желающий мог с ним поговорить. И все же никогда не возникало ощущение, что ты теперь знаешь мистера Би лучше, чем раньше. Запоминал ли он вообще, с кем разговаривал? При следующей встрече через пару дней он как будто впервые тебя видел. Для тех, кто не работал с ним постоянно, каждая встреча становилась новым началом, с чистого листа.
