Билеты в Большой театр 
День мой теперь был уплотнен работой до предела. Кроме общеобразовательных предметов мы изучали историю искусств, музыку. Именно в школе я постиг ее азы — стал играть гаммы и ганоны. Обрусевший француз мсье Понс учил нас фехтованию. А сын знаменитого клоуна Альперова занимался с нами акробатикой. Что же касается танцев, то все педагоги были знаменитостями Большого театра. Класс поддержки давали по очереди премьеры — Леонид Жуков или Иван Смольцов. Характерный танец преподавал Иван Емельянович Сидоров. Мимику вел выдающийся комедийный танцовщик Владимир Александрович Рябцев. Я видел его во многих ролях, но особенно он был великолепен в «Тщетной предосторожности», в роли Марцелины, матери Лизы. Эту партию он исполнял блестяще, с тонким юмором, публика беспрерывно хохотала. В женском одеянии, он и двигался, как женщина, кокетливо и изящно, держа руку с отставленным мизинчиком. Марцелина находилась на сцене почти все время — от первого до последнего действия. И в исполнении Рябцева эта мимическая роль (танцевал он немного, хотя и очень смешно) становилась едва ли не главной в балете. Так же блестяще он играл и Иванушку-дурачка в «Коньке-Горбунке». Следующие поколения исполнителей копировали его в этой роли, но превзойти не могли. Вообще на моем веку разве лишь один Александр Иванович Радунский мог приблизиться к нему. Все партии Рябцев исполнял почти без условных жестов. А если он к ним прибегал, то они служили как бы естественным продолжением балетной речи.
Любопытно, что, будучи блестящим комическим актером, Владимир Александрович прекрасно играл и трагические роли. Но рамки одних лишь балетных спектаклей, видимо, стесняли его, поэтому Рябцев основал свой Театр миниатюр, где в один вечер давались две-три маленькие пьесы. Я с огромным удовольствием ходил на эти спектакли. Театр Рябцева просуществовал несколько лет. В школе он обучал нас мимике по старинной и очень смешной системе. Мы должны были свободно владеть мышцами лица, без конца тренировали их: изображая радость — улыбались до боли в щеках, горе — опуская уголки губ и поднимая «домиком» брови. Все это годилось, пожалуй, не столько балету, сколько архаичным театрам, где говорили нараспев и доминировала внешняя, техническая сторона игры. После спектаклей Художественного театра я не мог относиться к этим урокам всерьез, но и вреда особого они не приносили.
И все-таки ничего на свете я не ждал с таким трепетом, с таким нетерпением, как уроков Горского! Мы не могли не чувствовать, что к нашему взрослому классу в училище относятся настороженно и даже враждебно. Особенно педагоги старой закалки. Они даже не здоровались с нами в коридорах, проходили мимо, словно нас не существовало. И мы прекрасно понимали, что нужно оправдаться работой. Никто нам этого не внушал. Сам Горский никогда не произносил назидательных речей, но уж он работал, как никто! Одиозность нашего во всех смыслах неканонического класса он не драматизировал, просто не придавал ей значения. Обычно Горский приходил в училище раньше всех. Садился на стул в пустом зале и ждал нас. Класс его и отдаленно не походил на суровую муштру, где царила бы палочная синхронность. Он никогда не унижал, не подавлял личности ученика. Я перед ним благоговел, но не боялся его.
Единственно, чего я страшился, это причинить ему боль разочарования. Суть педагогики Горского я осознал значительно позже, уже став солистом Большого театра и продолжая заниматься со своим великим педагогом. А в школе я учился у него самозабвенно, со всем пылом и азартом молодости. Горский интересовал меня и просто по-человечески. По слухам, он жил одиноко, был неудачлив в любви и расточал, реализовывал свою исключительную натуру в поистине каторжном труде. Думаю, даже в обыденной жизни он мыслил танцем. А впрочем, могла ли его жизнь быть обыденной, если всего себя он отдавал театру? Думаю, он не то чтобы не любил прозу бытия, но был ей полярен всеми клетками своего творческого существа. Кончив занятия с нами, Горский отправлялся в соседний зал, где вел класс совершенствования артистов Большого театра. Затем он репетировал или ставил танцы. Потом шел работать в какую-нибудь студию или в Зеркальный театр сада «Эрмитаж», где давались оперные и балетные спектакли. Не знаю, что было его отдохновением? Может быть, рисунки... Яша Ицхоки вспоминал, что в бывшей студии Элирова была устроена выставка рисунков Горского. А Маргарита Павловна Кандаурова, знавшая Герского с детства, рассказывала, что он любил вышивать. Но ни рисующим, ни вышивающим я Горского никогда не видел.
Однако плодотворную выучку мы проходили не в одном лишь классе Александра Алексеевича. Какое это было благодеяние судьбы, что школа в те годы не замыкалась в себе, не была отлучена от театра даже территориально. Ученические залы и репетиционные — для артистов Большого театра — соседствовали в одном коридоре. В большую перемену можно было пойти посмотреть, как занимаются Гельцер, Кандаурова, Тихомиров, Жуков. Почтительно спросив разрешения и получив милостивый кивок, можно было сесть где-нибудь в сторонке и смотреть, впитывать черновики совершенных поз, запоминать реплики, которыми обмениваются премьеры, разгадывать, расшифровывать приемы, с помощью которых им поддаются самые трудные движения. Хотя профессионально, я лишь начинал формироваться, ко мне довольно рано пришло сознание, что в балете я должен сделать что-то свое. Я чувствовал, что мне предстоит найти свой собственный исполнительский стиль. Но чтобы танец стал мне подвластен, придется преодолеть множество технических трудностей. И я жадно смотрел, как работает, к примеру, Тихомиров. Он интересовал меня необычайно. Я знал, что он не жалует меня, считает «недоучкой», «человеком со стороны», что ему претит вся эта затея Горского с классом для взрослых.
