Билеты в Большой театр 
Луначарский часто приходил в Большой театр и как зритель, и как нарком по просвещению — рассказать о текущих событиях и делах. Возвратившись откуда-нибудь из заграничной поездки, он обычно выступал со сцены театра или в Бетховенском зале, делился впечатлениями от встреч с западными деятелями культуры. Мне приходилось бывать у Луначарского дома, на Арбате, в Денежном переулке. В балетной школе я учился с сестрой Натальи Александровны Розенель — Татьяной Сац. И как мне казалось, в семье Луначарского к балетному искусству относились с особым пристрастием. Я обратил внимание, что в их квартире висело много рисунков Голейзовского и Лентулова, профессора Вхутемаса. Реализм одного и кубизм другого были одинаково бережно окантованы. А в 1925 году я был приглашен поставить цыганский танец в фильме «Медвежья свадьба» по сценарию А. В. Луначарского с участием Н. Розенель, В. Малиновской, К. Эггерта, Ю. Завадского и других. Надо сказать, артистическая молодежь расценивала приглашения в дом к Луначарскому очень высоко. Это было поощрением за театральные успехи. У Луначарского бывали и совсем юные Михаил Габович и Игорь Моисеев. Причем оба весьма отважно вступали с наркомом в беседу. Как-то они высказали Луначарскому мнение, что неплохо было бы издавать специальный балетный журнал — дать литературную трибуну хореографам, танцовщикам, критике. Луначарский согласился, что идея прекрасна, но из-за трудностей с бумагой издание придется отложить до лучших времен.
Когда мое положение в театре упрочилось и в известном смысле подтвердились надежды, возлагаемые на меня Горским, я получил приглашение на ужин и к другому выдающемуся человеку — Леониду Витальевичу Собинову. Он всегда наблюдал за моей работой с интересом и доброжелательностью. Я это чувствовал. Как и Шаляпин, Собинов был в центре всеобщего внимания. Суровая дистанция, как я уже писал, сохранялась между старшими и молодежью театра. Я не очень драматизировал такие вещи; относился к ним даже с юмором. Но молоденькие танцовщицы или певицы бывали счастливы, если их кумир отвечал на благоговейный поклон хотя бы глазами. Этот день, считалось, не пропал даром. Так вот, Собинов был человеком естественного демократизма. Он не играл в демократа, а именно был им. В нем ни на гран не было позы. Культ этой самой дистанции ему претил. За все время я ни разу не почувствовал разницы в его отношении к первому солисту и артисту хора, миманса, костюмеру. Это была та доброжелательность, которая способна вызвать в человеке самые добрые чувства.
Собинов мог позвонить мне домой и почтительным образом просить выступить в благотворительном концерте в пользу беспризорных, студентов или красноармейцев. Итак, я пришел к Собинову домой в Камергерский переулок (ныне проезд Художественного театра), и все там ослепило меня радостной роскошью. Столько было картин, бронзы, фарфоровых статуэток, и главное — книг в прекрасных темных шкафах! На белоснежной скатерти сияло серебро, хрусталь, фарфор. И угощал Леонид Витальевич, скажем прямо, не картошкой и не винегретом, как тогда принято было в лучших домах Москвы и Петрограда!.. Скромно сидел я на краешке бархатного стула, наблюдая общество, собравшееся за пиршественным столом. Тут были актеры, известные всей Москве, и совсем неименитые театральные люди. Любезный хозяин произносил в честь присутствующих тосты. У него так выходило, что прославленная певица находилась в равновесии удачи с каким-нибудь заведующим осветительными приборами в театре, потому что оба создавали спектакль.
Собинов был, абсолютно искренен, провозглашая подобную равность. Он не рисовался и не кривил душой. Таков был особый склад его человеческой натуры. Вдруг он поднял тост за талантливого представителя артистической молодежи — Мессерера. Я обомлел. Леонид Витальевич встал со своего места и хотел подойти ко мне, чтобы лично поздравить, но кто-то толкнул меня: «Иди сам!» И я пошел. Лицо у меня пылало от сладкого ужаса, и все плыло как в тумане. Благословен человек, сказавший нам слова одобрения!.. Назавтра я особенно бодро шагал глубокими театральными коридорами мимо артистических уборных, мимо сцены, ее дневной темени, тайны, мимо курящих в фойе оркестрантов, мимо, мимо... к тем заветным дверям, перед которыми даже великие люди оставляют свое величие и славу, обретая одну только равность перед никогда не прекращающимся ученичеством, перед трудом, скрытым от посторонних глаз... В эти первые годы работы в театре я окончательно понял, что занимаюсь своим делом. И мне есть что сказать в той области искусства, которую я выбрал. Это укрепляло мой дух в преодолении всех трудностей.
