Билеты в Большой театр 
Ранее: 1.
Стали удаваться тройные туры в воздухе. Во время прыжка я успевал три раза обернуться вокруг своей оси, прежде чем опуститься на землю. В перекидном жете, то есть прыжке спиной вперед, когда летящее тело как бы описывает петлю, я попробовал сделать ранверсе. Трудность заключалась в том, что форс на это дополнительное движение берется уже после отрыва от земли, как будто трамплином служит не пол, а самый воздух. Сейчас это движение — в балетном арсенале, как будто существовало всегда, что естественно: каждый танцовщик вносит в канонические движения свое. Сегодня Володя Васильев делает в «Дон Кихоте» особенные фуэте в аттитюд, которые до него казались просто немыслимыми. Юра Владимиров исполняет жете и в то же время револьтад. А Миша Лавровский — особые пируэты. На какой-то момент он «открывает» ногу в сторону и тут же продолжает вращаться, не спускаясь с полупальцев.
Мои старания не проходили в театре незамеченными. Я недолго пробыл в кордебалете. Однажды заболел кто-то из солистов, и в «Коньке- Горбунке», где еще недавно я танцевал в массовке рыб, мне поручили ведущую партию Океана. В балете целый акт происходил в подводном царстве, где правили Океан и две Жемчужины. Я приготовил эту роль с одной или двух репетиций, причем мне захотелось многое усложнить в хореографии. Роль Океана требовала большого роста, внушительных внешних данных, то есть всего того, в чем природа мне отказала. Чтобы продемонстрировать силу и мощь, я старался делать своего Океана динамичным — больше мужественных прыжков, полетности, разнообразных вращений, напоминавших водоворот. Затем последовало новое лестное предложение — па-де-труа в «Лебедином озере». Там была мужская вариация с двумя турами в конечной диагонали. Так ее исполняли в театре испокон веков. Но однажды, отрабатывая ее перед зеркалом и контролируя себя, я сделал два тура и сейчас же, без остановки, еще два в темпе. Эта комбинация удивила моих товарищей, понравилась им. Ко мне стали присматриваться — как же это у меня так получается? Я же разошелся, стал в классе делать два, еще два тура и еще — и так в дальнейшем доходил до четырнадцати-шестнадцати раз. Тут уж мне стали расточать комплименты. Говорили, что в Большом театре такой виртуозности еще не знали. Комплименты в одно мое ухо влетали — из другого вылетали. Ни тогда, ни потом лесть не сбивала меня с толку. Слишком много недостатков я видел у себя, чтобы заноситься. Ну а туры получались — от избытка молодых сил... Однако я решил вставить их в спектакль. Конечно, не четырнадцать и не шестнадцать. Это можно выполнить только в классе, а на сцене не хватило бы сил дотанцевать до конца вариацию и коду. Для начала — хотя бы несколько раз по два тура в темпе...
Помню, публика прекрасно приняла это «Лебединое», и мне перепало много аплодисментов. Но на другой день, к моему изумлению, разразился грандиозный скандал. Я был срочно вызван к тогдашнему директору театра Иосифу Михайловичу Лапицкому. Войдя в святилище — его кабинет,— я увидел сидящих там Тихомирова и Ивана Смольцова, наше всесильное балетное начальство. Первый был заведующим балетной труппой, второй — его замом. — Этот молодой человек делает у нас в театре не балет, а цирк, — мрачно сказал Тихомиров. — В вариации поставлено два тура, а он делает два и еще раз два. Иван Смольцов кивком подтвердил чудовищность моего нарушения. Я знал, что оба они были против моего зачисления в Большой театр. По их представлениям, это ломало «лестницу в восхождении». И попал я в театр благодаря настойчивости комиссии и Елены Константиновны Малиновской, которая была в 1921 году директором Большого театра, — она видела меня в спектаклях, когда я был еще учеником школы, и, видимо, прониклась ко мне симпатией.
Время все поставило на свои места. Позднее Василий Дмитриевич Тихомиров стал моим высоким наставником в педагогике, и мы не только уважали, ценили, но и искренно полюбили друг друга. Но я пишу о начале, о 1921 годе, когда нам обоим до той любви было еще далековато... А Ивана Смольцова я не жаловал и по-человечески — за его угрюмый, надменный нрав — и как танцовщика. От природы он обладал сильным прыжком, но каким-то однообразным. В нем был один нюанс — вверх! — и все. Без оттенков. Да он их и не искал. Хотя, надо признать, Иван Смольцов был хорошим партнером. Гельцер любила с ним танцевать. Одним словом, я приготовился мужественно держаться на судилище. Однако Лапицкий был, что называется, из другой оперы. В буквальном смысле он и был оперный режиссер. И добрый человек. Не зная всей подоплеки престижных распрей, связанных с моим поступлением в театр, Иосиф Михайлович реагировал на заявление Тихомирова самым естественным образом. — Почему два тура — это не цирк? — полюбопытствовал он. — А два и еще два — цирк? — Но он же изменяет то, как поставлено!—почти вскричал Смольцов. Однако Лапицкий знал, что другие танцовщики тоже не носят портреты достопочтенных хореографов в ладанке и не заклинают их именами. И потом, молодой человек ведь усложняет технику, что, право же, весьма похвально! И он мягко посоветовал прекратить разговор и вернуться к своим долам.
