Билеты в Большой театр 
В гран па Принц с Принцессой исполняли большие сольные вариации, а два друга Принца танцевали вместе. Так что для ученика это была весьма ответственная роль. Второго друга в балете исполнял Иван Смольцов. Узнав, что ему придется танцевать в паре с учеником, он тотчас оскорбленно отказался. Тогда роль поручили Виктору Цаплину, недавнему выпускнику училища. И наш ансамбль получился даже лучше, чем если бы я танцевал с Иваном Смольцовым, — тот был значительно старше меня и выше ростом. Солистка Большого театра Мария Николаевна Горшкова, подруга Анны Павловой, оставила обаятельный портрет Жукова в «Записках о моей жизни». Между прочим, она отмечала, что в танцах Жукова был «комедийный уклон», то есть врожденное чувство юмора, — дар, надо сказать, весьма редкий у артистов балета, а тем более у премьеров! Однажды он сказал мне: «Если тебе нужны костюмы, приходи ко мне домой, я тебе дам». Я избегал актов благотворительности, но к Жукову пошел с легкой душой. Костюмы! По тем временам это был поистине бес-ценный дар, а тем более для неведомого миру ученика! Костюмы и в Большом театре переходили из поколения в поколение. Помню, свое первое «Лебединое озеро» я танцевал в костюме бывшего премьера А. Е. Волинина, о чем свидетельствовала надпись химическим карандашом на подкладке. А танец молодого пирата в «Корсаре» я исполнял в облачении своих предшественников — Леонида Жукова и Ивана Смольцова. Оба были статнее и выше меня на целую голову, поэтому костюм на мне зашивали чуть ли не вдвое. Представляю, что это был за вид! Штаны и бамбетка толстые, суконные, и вооружен до зубов — ружье, кинжал, пистолет...
Голубую птицу в «Спящей красавице» я танцевал в туфлях Кякшта, что подтверждал все тот же химический карандаш, свидетель истории. У меня маленькая нога — тридцать восьмой размер. Заведующий костюмерной смотрел на мои ноги и «на глазок» прикидывал, чьи же туфли мне подойдут. Наконец, он говорил: «Если будешь хорошо танцевать, дам тебе туфли Кякшта». Георгий Георгиевич Кякшт был танцовщиком Мариинского театра и окончил свою карьеру в 1910 году. Возможно, его туфли остались от каких-то гастролей. Лишь в 30-е годы костюмы стали шить на определенных танцовщиков. Итак, я пришел домой к Леониду Алексеевичу в Леонтьевский переулок (ныне улица Станиславского). Он вытащил огромную корзину и, сказав: «Выбирай что хочешь», — ушел, чтобы не стеснять моей свободы. У Жукова был огромный гардероб. Я стоял над этими сокровищами, раздумывая, что взять.
Дело в том, что в то трудное, голодное время артисты подрабатывали, выступая в концертах. Их устроители платили не миллионами, ежечасно падавшими в цене, а «натурой». В концертах участвовали и ученики школы. Помню, в Наркомпроде я за свои танцы получил полпачки изюма, полпачки сахара и каравай хлеба. Пусть он был пополам с мякиной, но каравай, а не «восьмушка» по карточке. Иногда гонораром были галоши, туфли, отрез ткани, пачка гвоздей или, казалось бы, совсем немыслимая вещь — топор. Оплата зависела от того, какое ведомство, учреждение или предприятие приглашало артистов. А приглашения, надо сказать, сыпались со всех сторон. Гонорар, естественно, соответствовал рангу и известности артиста. Гельцер получала не одну пачку гвоздей и не один топор, а, допустим, пять. Эти вещи можно было обменять на рынке на дефицитные продукты. Помню, уже будучи солистом театра, я вместе с Еленой Михайловной Ильющенко ходил иногда на рынок, на Сухаревку, чтобы хоть понюхать сладкий запах каши. Дело происходило зимой, укутанные бабы сидели на кастрюлях, угревая их собою. Они меняли или продавали еду даже не в мисках, а ложками. И мы вдыхали вкусный пар... Заработок в концертах помогал мне выжить. Я танцевал «Итальянского нищего», номер, который был когда-то коронным у Мордкина, и классические вариации. Поэтому из Жуковской корзины я выбрал прежде всего костюм для классических вариаций, а потом штаны, рубашку, бамбетку и черный плащ для «Итальянского нищего». Черный парик тоже приглянулся мне. Я примерил его, мне стало смешно, я взял и его.
Всю эту экипировку Леонид Алексеевич отдал мне, совершенно не ценя своей баснословной доброты. Такие отношения между театральным премьером и учеником школы по тем временам были редкостью. Демократизм не поощрялся. Помню, когда Горский поручил мне танцевать в «Кармен» сегидилью в паре с солисткой, сколько это вызвало глухого недовольства, о котором до меня доходили слухи. Солистки были молоды, почти мои ровесницы, и только начинали в Большом театре, но они уже были там, а я пет. Однако Горского я устраивал больше, чем другие, и он настоял на своем. Так я и танцевал сегидилью то с Анастасией Абрамовой, то с Валентиной Кудрявцевой, несмотря на ропот консерваторов.
