Билеты в Большой театр 
Императорская сцена оказалась мало подходящей почвой для новаторства в области балета, «Старый» балет был больше в стиле императорского театра, чем «новый» фокинский балет. И не в том ли причина постепенного отхода Павловой от русского театра, что ее искусство по мере того, как оно углублялось и приобретало большую искренность, становилось все более чуждым основной тенденции императорской сцены? Ведь не даром судьбу Павловой разделили лучшие мастера петербургской балетной сцены — М. Фокин, В. Нижинский и многие другие. О Павловой написано много сотен страниц на всех языках мира, и все авторы неизменно пытаются найти слова, чтобы охарактеризовать се искусство. В чем «тайна» ее воздействия на зрителя, на всякого зрителя, от любителей и знатоков до впервые увидевших балет людей? Когда Павлову однажды спросили, в чем видит она причину своей мировой популярности, она ответила: «В искренности моего искусства». И, вероятно, она не ошибалась.
В правде ее искусства, в великой правде большого художника, такого, какие рождаются, может быть, раз в столетие, видимо, разгадка «тайны» Анны Павловой. Павлова, несомненно, обладала виртуозной техникой, вырабатываемой каждодневным, упорным трудом. Но техника эта рождала на сцене красоту, ту истинную красоту, которая уже сама по себе является правдой. Эта правда и в поразительной музыкальности Павловой, когда ни одно движение, взгляд, жест не вступают в противоречие с музыкой. И редкая широта диапазона ее искусства — это тоже правда, потому что она так же искренне переживает трагедию крестьянской девушки в «Жизели» или Никии в «Баядерке», как радуется жизни в «Бабочке» и «Рождестве», как отдается чувственной страсти в «Вакханалии».
Выступления Анны Павловой постоянно отмечались рецензиями в газетах Петербурга и Москвы. И — характерная деталь — те же критики балета, в чьих отзывах на спектакли других балерин мы читаем только о «стальном носке», отчетливо исполненных пируэтах, силой корпуса и прочих технических деталях, для Павловой вдруг находят другие слова. Они сами это признавали и подчас отмечали не без легкого удивления, что «танцы Павловой принадлежат к тому роду истинно художественных созданий, в которых не к чему говорить о деталях и техническом совершенстве...» Все рецензенты в один голос отмечают выразительность и драматизм ее игры, ее способность создать целостный образ. «Драматическая игра во 2-м акте поражала художественным реализмом, насколько таковой допустим в классическом искусство хореографии...»; «Сила молодой артистки в даре перевоплощения...» («Баядерка»); «Медора цельная и сильная фигура, вместе с тем очаровательная по нежности и грации отдельных моментов...» («Корсар»).
В настоящем сборнике не раз упоминается одна из ролей, которую Павлова исполняла как в России, так и за границей,— Жизель. А. Левинсон писал о «Жизели": "В ярко натуралистической сцене безумия намерения либреттиста осуществлены госпожой Павловой с вдохновенной интуицией... Под замедленную репризу знакомого мотива оркестра она рефлективно повторяет движения того же танца, в котором она недавно резвилась с возлюбленным, повторяет их эскизно, медлительно, неуверенно, как бы прислушиваясь к далекому голосу, поникая всем, внезапно отяжелевшим телом. Сильней, чем бесподобной мимикой клинически-наблюденного безумия, согнувшего ее спину и остановившего ее взгляд, Павлова выразила трагическое крушение легкокрылой души — самой деформацией танцевального ритма, этим мучительным, шатким, изломанным танцем».
И, наконец, полная противоположность предыдущей роли — испанка Китри в «Дон-Кихоте». «Довольно скудная классика этой роли в преломлении своеобразного темперамента Павловой исполняется несказанной прелестью... Если характерные танцы Павловой пронизаны чарами... прихотливой, заносчивой и вкрадчивой грации, а пантомима...— драматическими настроениями,— то в классике Павловой с неведомой силой цветет современная душа». С 1899 по 1913 год Павлова исполнила на сцене Мариинского театра ведущие партии в семнадцати балетах.
